Однажды в студеную зимнюю пору... поскользнувшись на льду, я сломал себе ногу. Любопытно, что лет за десять прежде этого в то же время и на том же месте, в тех же «Волжских далях», пансионате под Саратовом, я сломал руку. И эпизод тот больше имел отношение к ученым-физикам, чем к ученым-медикам. Но в Поднебесной все взаимоувязано...

Мы, группа членов Оргкомитета «Диминой школы по электронике», полностью подготовившись к ее завтрашнему открытию, уже было перешли к открытию алкотары, когда я, оступившись на этой неотмерзающей миргородской луже, неловко приземлился на левую руку... Ассистент кафедры электроники Фишер, оглядев конечность, поставил диагноз – подвернул, и назначил лечение – дернуть! Уверенность в своей правоте ассистент Фишер подкрепил убедительной ссылкой на свое не рабоче-крестьянское происхождение – оба его родителя были профессорами медицины.

– Я и сам бы стал династийным врачом, если бы в детстве слушал папу и маму, – сожалел ассистент Фишер.

Бывший моряк и будущий приближенный Владыки Саратовского и Волгоградского Пимена ассистент Полотнягин цепко захватил мой локоть, потенциальный наследник врачей-вредителей от души дернул, и рука повисла как плеть.

На следующее утро, еще находясь под пиво-водочной анестезией, я приехал в травмпункт. Вместо ладони из-под двух ящичных дощечек, перетянутых бечевкой, выпирал во все стороны синий мешок с ногтями. Разглядывая мокрый рентгеновский снимок, дежурный врач только и сказал:

– Такого продольного смещения в переломе запястья я еще не видел. У вас, больной, очень крепкая кожа – если бы не она, ваши друзья-алкаши ручонку бы на хер оторвали!

Именно на этой злопамятной луже я и сломал ногу. Слева меня подхватил под руку новый друг – доцент Левин, а под правую – друг старый, уже старший преподаватель Фишер. Ах, как много мы прощаем в жизни старым друзьям!

– Кажется, я ногу сломал, – поделился своими наблюдениями с товарищами я.

– Легко проверяется, – сказал несостоявшийся продолжатель медицинской династии, – ты на нее наступи, будет больно – перелом, терпимо – вывих.

Я безо всякой страховки пошел на эксперимент. От болевого шока я грохнулся лицом на совершенно обезлеженный грязный асфальт. Физиономия покрылась кроваво-земляной коростой. Не поддержавшие в беде товарища коллеги Левин и Фишер оправдывались, укладывая меня – обратите внимание – абсолютного трезвого, в попутную машину:

– А мы решили, что у тебя на ботинке шнурок развязался!

Доставили меня в Первую Советскую больницу уже после окончания рабочего дня. В приемном отделении больше осматривали не причину – сломанную ногу, а следствие – морду лица, взяв подряд две пробы на содержание во мне алкоголя. Две потому, что в первую, отрицательную, поверить было невозможно.

Два веселых доктора-дежуранта, с которыми все было ясно и без пробы, загипсовали мне лодыжку прямо до яиц, грубо отвечая на мое остроумное замечание про яйца в скорлупе:

– Молчи, пьянь, а то и елду загипсуем!

Переведя все мое состояние в недвижимость, меня как бревно на лесоповале сбросили на грязную койку общей палаты.

Вполне ожиданно появилась жена. Взглянув на мое лицо, точнее на его половину и ствол березы с перепелиными яйцами в крапинку, она тихо заплакала. Бывший орел и красавец-мужчина жалко и жалостливо просил то, что она не забыла – водочки. Лекарств – ни снотворных, ни успокоительных, в отличие от блатной палаты незабвенного доктора Кузнецова, в Первой Советской отродясь не водилось. Но блат был и здесь!

Наутро птицей-счастьем солнечного дня в палату ворвалась мама моего друга доктор Львовская, чистейшей души человек, зав. отделением грязной гинекологии и секретарь первосоветской парторганизации.

Взглянув на меня, она, не поздоровавшись, стала орать пятиэтажным матом, отчего остальные увечные сопалатники вжались в свои красно-бурые матрацы без простынок, решив, что нагрянул министерский обход.

Мат еще эхом гулял по сводчатым коридорам, когда партийный секретарь втащила в палату маленького человечка с розовыми слоновьими ушами, торчащими из-под полуметрового накрахмаленного колпака.

– Тебе писсец, Иосиф! – визжала грязный гинеколог. – Это университетский доцент, а не уличная пьянь! Здесь, клянусь парткомом, он будет пить, курить, жрать и срать по первому желанию и под моим личным контролем. Так и будет, Володенька, помяни мое слово.

Речь участника ВОВ, капитана медицинской службы и красивой дамы запала в душу убогих калик, но бордовых ушей доктора Горфинкеля не коснулась. Он не верил в силу и красоту партийного матерного слова в нищей обители бесплатной медпомощи. Однако простынки нам все же принесли.

В шестиместной палате нас было четверо. Как шутил старейшина с цирковой фамилией Бенгальский: «Двое уже умерли». Больной Кукушкин был только ходячим – обе сломанные на части руки прочно были приделаны к проволочному кресту, и немыто-небритый длинноволосый крестоносец, если бы молчал, напоминал бы Спасителя. Но то, что говорил Кукушкин о врачах и близких родственниках, не вписывается даже в ненормативную лексику. Причиной столь редкой травмы было падение пьяного монтажника со строительных лесов с высоты третьего этажа с мягким приземлением на обе руки. «Если бы был трезвым, – рассуждал в сослагательном наклонении грубиян Кукушкин, – обязательно ноги бы в жопу вогнал!»

– Пойдем поссым, сестричка, – просился в туалет распятый охальник Кукушкин.

– Что, мужиков что ли тебе нет? – слабо сопротивлялась уже немолодая нянечка, но сердобольно с Кукушкиным шла, и выходил, маша крылами, извращенец из туалета с доброй довольной улыбкой и аккуратно подтянутой к пупу пижаме.

Старикан Бенгальский был нашим человеком в Гаване – однорукий и двуногий, он был легок на подъем и знал расположение и часы работы всех близлежащих шинков. На воле Бенгальский был квартирным маклером и даже в палате пытался поссорить меня с женой, чтобы разменять нашу трехкомнатную квартиру в центре города на однокомнатную и угол в коммуналке с доплатой. Сломал руку в двух местах Бенгальский в погоне за клиентом, так же, как и я, поскользнувшись на тонком льду.

Четвертый больной в общественной жизни лепрозория не участвовал. Закованный в гипс с головы до пят, он был связан с внешним миром лишь двумя отверстиями – в районе рта и между ног. Это был Герой Советского Союза майор Ватрушкин, – грузовик сначала его сбил, а потом переехал. Круглосуточно он стонал, так как колоть лекарства в гипс было бессмысленно, а от оральных порошков легче не становилось. Из глубины гипсового скафандра доносилось лишь одно слово – «фашисты!». Относилось ли оно к воспоминаниям или к действительности, мы так и не узнали.

Доктор Горфинкель вплыл в палату в сопровождении двух длинноногих ассистенток, сестры-хозяйки и стайки докторят-студентов. Все белоснежные и накрахмаленные, на фоне облезлых стен, ржавых шконок и убогих грязных пациентов они выглядели довольно вызывающе. Кратко описав Бенгальского, Кукушкина и Ватрушкина, доктор подошел к новичку.

– Классический перелом лодыжки правой ноги. Рекомендована операция, – важно произнес колпаконосец. – Жалобы у больного есть? – обратился он ко мне в третьем лице.

– А где расположена эта лодыжка и существует какая-либо имманентная или семантическая связь ее с яйце-бедренным суставом? Мне кажется, профессор (пошутил я), что дежуранты переборщили с больничными запасами гипса и марли, и бревно, натирающее мне детородные органы, следует укоротить до полена.

Студенты обмерли от бурного потока интеллигентных терминов, извергающихся из абсолютно помойной рожи. Но доктор Горфинкель был непреклонен в своих кровожадных планах. Думаю, что это была еще и месть политруку Львовской за простынки.

– Принесите медицинскую ножовку, Марьиванна, – обратился он к старшей сестре. – В нашей клинике, больной, нет средств на дополнительные услуги слесаря. Поэтому, если желаете, можете выше колена срезать гипс самостоятельно. Слава Богу, рук вы себе не переломали.

Я спокойно дождался специнструмента, вынул из-под гипса заначенную пятерку, протянул ее руководителю труппы и сказал:

– Именем партийной организации Первой Советской больницы, ты либо за пять рублей отыщешь слесаря или плотника, либо отпилишь полено до колена сам.

– Вот, товарищи студенты, какой нынче больной пошел! – попробовал сыграть на публику доктор Горфинкель и начал нежно проталкивать стайку к двери. Чутье у интригана было отменное. Но ножовку, ножовку-то он у меня не взял! Это у пролетариата оружие – булыжник, а у надстройки – что в руки попало!

– Ложись-бля, пехота! – вспомнив самое культурное слово из глоссария капитана Львовской и изображая припадочного, заорал я и запустил бумерангом сверкающее зубастое полотно в бреющий полет над гнездом Кукушкина.

Белые по-пластунски ретировались под натиском психической атаки краснорожего.

Вечером при помощи меркурия Бенгальского мы втроем (без Ватрушкина) на всю сэкономленную пятерку отметили победу.

Утром пришел треморный слесарь-сантехник и без лишних слов аккуратно отпилил мне ножовкой по металлу лишний гипс. Испанский сапог превратился в модельный. Я умиротворенно почесал крапчатые яйца. До самого вечера на Западном фронте было без перемен.

Доктор Горфинкель пошел в мединститут с твердым убеждением, что страсть к изобретательству трехколесных велосипедов, приобретенная им в кружке «Умелые руки» городского Дворца пионеров, не может не найти продолжения делом в отечественной медицине. И считал, что если что-то сломалось, ЭТО нужно разобрать, отмочить в керосине и собрать заново по соответствующему чертежу. В случае с моей лодыжкой – по картинке в анатомическом атласе.

Я бился с адептом медицинской инженерии отчаянно, пока не использовал четкую формулу доктора Львовской:

– Если ты уложишь меня под себя на операционный стол, тебе писсец, Иосиф!

На другой день пришел доктор Стариков, закатил глазки к потолку и за пять минут нежными пальчиками поставил все отвалившиеся кусочки внутри лодыжки на место без предварительного вскрытия. Это надо было отметить! Но как всегда бывает в пьющей компании – не на что.

Мрачный Кукушкин, если бы его не уберег Господь, обломив вовремя руки, давно бы сидел в тюрьме за вскрытие сейфов. Хотя и в данном эпизоде ему грозила ходка «за паровоза».

– В запертой на амбарный замок тумбочке в углу, – пробурчал орел-стервятник, – старшая сестра прячет краденый спирт.

Это была не догма, а руководство к действию.

В три руки мы с Бенгальским отодвинули тяжелую тумбочку, перочинным ножичком отвернули шурупы задней стенки и стали обладателями двух флаконов чистейшего медицинского спирта общей емкостью 400 граммов. Так я стал «медвежатником».

Напоенный и накормленный с рук «паровоз» Кукушкин уже мирно посапывал, когда остальные члены преступной группы, войдя в раж, ухайдакали остатки, спели майору Ватрушкину боевую колыбельную песню «Темная ночь» и улеглись почивать и скандал ожидать.

Однако заслуженного наказания мерзкое преступление не имело. Старшая сестра, понимая прекрасно, что взлом совершили местных полтора вора, приговор вынесла совершенно неповинным жертвам переломов и увечий:

– Пока не соберу добро заново, всему отделению жопы перед уколом водопроводной водой протирать будут!

Так что вышел я на свободу с нечистой совестью.

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 25 (40), 11-17 июля 2003 г.