В Радищевском музее 5 июня открылась выставка произведений Гавриила Давыдовича ГЛИКМАНА (1913-2003) из собрания Народного артиста России Льва Горелика. Она посвящена 90-летию со дня рождения художника, недавно скончавшегося в Мюнхене. Это первая посмертная выставка большого художника, дань памяти его таланту и гражданскому мужеству.

Гликман начинал как скульптор-монументалист, работам которого присущи обострённая экспрессия и тяга к монументальности, и это сказывается в повышенной пластичности его живописных и графических произведений. И конечно же, в стремлении к масштабности образа. Его единственная полуофициальная выставка в Ленинградском Союзе композиторов вызвала неудовольствие властей. Он был заклеймён как «идеологический перевёртыш» и в 1980 году навсегда покинул страну, обосновавшись в Мюнхене. На Западе с неизменным успехом прошло несколько его выставок, изданы прекрасные каталоги. Отважный воин, дошедший в 1945 году до Берлина, он был одним из тех, чьё неуклонное противостояние режиму вынудило его покинуть родную страну.

Сегодняшняя небольшая выставка даёт возможность ощутить духовный накал творчества мастера и метод его работы. Запомнилось первое впечатление от гликмановских работ ещё на стенах гореликовской квартиры. Они резко выделялись среди произведений других художников, помещенных рядом. Не только бросающейся в глаза особенностью его изобразительной манеры, но и стремлением к сгущённому почти до гротеска показу внутреннего во внешнем в почти плакатных обликах Мейерхольда или Пастернака, Ахматовой или Михоэлса.

При всей утрированности этих откровенно надбытовых портретов, изображённые мгновенно угадываются. Как угадывается и сверхзадача Гликмана: раскрыть подлинное лицо эпохи в незабываемых обликах её глубочайших выразителей и трагических жертв. Поэтово – «проступают лица грозно» – воплощается обобщённо-ёмкой пластической характеристикой тех, кому довелось испить полную чашу и славы, и горечи, чьи биографии по праву именуют Судьбой. Его портреты – это всегда образ высокой и трагической судьбы художника в столкновении с жестокостью эпохи.

Что-то поначалу смущало в этих портретах: некоторая их аффектированность, нарочитая одноплановость – резкое заострение одной ведущей черты. Ведь это взгляд на изображаемых сквозь призму литературы, ими или о них написанной, и важен тут ассоциативный подтекст их творчества и судьбы. Но разве не прав был Сергей Эйзенштейн, порицавший «слишком подчёркнутые внешними средствами внутренние образные ассоциации»? Только со временем осознаёшь, что экспрессии у Гликмана не «слишком», а по его образной задаче как раз в меру. Особенно если думать о времени создания этих портретов и мироощущении их автора:

Художник не прощает никому –
Ни Богу, ни царю и ни народу
Навязанную временем ему
Гнетущую и злую несвободу.

Строки Михаила Львова в равной степени характеризуют и самого Гликмана, и героев его натурных и воображаемых портретов. Их роднит упорное противостояние эпохе. Неуступчивая строгость, верность выбранным творческим ориентирам. «В лице отражается судьба» – так называлась одна из публикаций о творчестве Гликмана. В портрете Соломона Михоэлса – всё величие и весь ужас его судьбы. Трагедия лучшего короля Лира в мировом театре. В портрете этом атмосфера сумрака и трагизма, мощное звучание вычеканенной пластической формы. Чувствуется хватка профессионального скульптора, стремление «довести лицо до лика», самим ритмом показа усилить энергию образа. Или его «Осип Мандельштам» – с просветлённо-отрешённым лицом, в полосатой лагерной робе, «за гремучую доблесть грядущих веков» лишённый даже места поминовения («Право на общую яму было дано Мандельштаму»). Гликмановский образ совсем не вязался с легендами о «жалком, утратившем человеческий облик Мандельштаме его последних дней». Наконец-то опубликован бесхитростный рассказ очевидца, и стала ясной провидческая правота художника, его пронзительная угадка незнаемого.

Гликман, как правило, берёт человека на духовном взлёте или в миг трагедийной напряжённости. Таков его «Всеволод Мейерхольд», таков и «Борис Пастернак», таков угловатый и несговорчивый Евгений Евтушенко той поры, когда впервые прозвучали его строки «Над Бабьим яром памятника нет...», породившие волну благодарного восхищения и потоки грязи. Таков его патетичный оглохший Бетховен, слышащий музыку Времени, звучащую в его душе. «Бетховен». «Пенная Цветаева и степенная Ахматова», – в этой игре слов есть ощущенье различия их поэтической речи. В Ахматовой Гликмана сдержанная сосредоточенность, горделивое величье. А вот Марина Цветаева у него вовсе не «пенная». Тут вспоминается скорее: «Уж если кораллы на шее – нагрузка, так что же страна?» Верёвка на шее Цветаевой – совсем не кораллы, а символ судьбы.

Портретные характеристики всегда обострённо субъективные, но это совсем не мешает постижению сути характера, его общего эмоционального тона. Контрастами цвета, экспрессией ракурса выявляет энергию мысли, волевой напор в драматических портретах Мейерхольда и Пастернака, опуская всё несущественное, отвлекающее от главного. Художник стремился в пластике образа дать образ судьбы. Он избегал всего обытовлённого. А разглядывая гликмановского «Франца Кафку», невольно вспоминаешь шутку Сергея Довлатова: от хорошей жизни писателями не становятся. Здесь интонация пронзительно-горькая, тревожащая, чувство человеческой неприкаянности и незащищённости. «Он как нагой среди одетых», – говорила писателю Максу Броду подруга Кафки Милена. Гликман убеждающе передал это. Очень точно написал в своей статье о художнике Даниил Гранин: «Портреты поражали не сходством, в них раскрывалось что-то высшее, Бог знает что, драма человека или его гениальность, или время, но обязательно какая-то сверхличностная суть».

Гликману не чужды были ни юмор (иногда горьковатый), ни элемент художественного озорства. С доброй улыбкой зрители останавливаются у цветной литографии «Хэдэр». Это название еврейской начальной религиозной школы. В хэдэре Господа, освещаемой керосиновой лампой, чинно уселись маленькие Пушкин, Шостакович, Борис Пастернак, постигающие величайшую мудрость и этические заповеди Книги Книг.

«Времена не выбирают...» Гавриилу Гликману довелось прожить суровые, опасные годы и быть всегда на виду: он был человеком открытым. Работал безоглядно, не лукавя, ни под кого не подстраиваясь, не насилуя своей души. На одном из своих автопортретов он предстаёт с вынужденно зажатым ладонью ртом. Но в конечном итоге его услышали, как услышали (чаще посмертно) могучие голоса героев его произведений. А это большая победа над жестоким временем, и она дорогого стоит.

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 21(36), 6-12 июня 2003 г.