Этому ученому-физику на представительных европейских конференциях аплодировал цвет науки в Париже, Брюсселе, Лондоне. От золота и серебра международных и отечественных наград, которыми удостоены его авторские, а также соавторские работы слепило глаза. Увидев такое количество медалей, наш фотограф присвистнула: «Пожалуй, столько в кадр и не поместится!» В кадр, может, не уместится. А вот в жизнь, достойно, несуетно и верно проживаемую в науке, входит весьма органично.

– Дмитрий Александрович, точная наука требует такого же особого характера?

– Думаю, что да. Во-первых, это другой, отличный от гуманитарного склад ума, во-вторых, колоссальная усидчивость, в-третьих, а может быть как раз во-первых, предрасположенность к научной работе. В сущности, есть черта, которой наука непременно наделяет тех, кто в ней работает – это самоконтроль. Углубленность в то, чем ты занимаешься. Порой даже замкнутость.

– И в Вас имеются все эти черты?

– Конечно. Иначе я не стал бы ученым.

– А как Вы умудрились не стать с таким набором качеств эдаким аскетом-угрюмцем?

– Жизнь ко мне щедра. Она дарила и дарит мне немало общения. На протяжении одиннадцати лет я был проректором Саратовского госуниверситета по научной работе, а эта деятельность предполагала бесчисленные контакты с людьми.

– Вы не сожалеете о том, что эта работа осталась в прошлом?

– Нет, потому что какой смысл сожалеть? Это был неплохой этап жизни. В мою бытность проректором была открыта докторантура, численность аспирантуры превысила пятьсот человек. На тот же период пришлась интенсивная интеграция вузов в единый университет. Интересного и полезного происходило немало, и я в нем соучаствовал – разве это плохо? Жизненные обстоятельства или мой характер, а может и то и другое вместе, вынесли меня на другую работу, у меня появилось больше времени для творчества. Так что жизнь развивается вполне справедливо.

– Вы из породы отличников?

– Да, хотя в школе мне не везло. В плане пения мне, что называется, медведь на ухо наступил, в рисовании тоже – хоть убей – талантом не мог блистать, а вот по физкультуре я решил отметки поправить. Серьезно начал тренироваться и впоследствии даже стал мастером спорта по гребле. И, представьте себе, спортивная выносливость чрезвычайно помогла мне поддерживать хорошую интеллектуальную физическую форму. Спорт научил меня правильно рассчитывать собственные силы, ставить цель и достигать ее.

– А у Вас не было желания пойти в большой спорт?

– В определенный период мне пришлось выбирать: или наука – или спорт. Совмещать их было невозможно.

– Кто-то из знаменитых физиков сказал про одного из своих учеников: «Пусть он занимается гуманитарными науками. Для физики у него недостаточно воображения». В физике и впрямь много образности или просто это эффектная фраза гениального человека?

– Нет, физика действительно – достаточно образная наука. Если математика – это сугубо язык абстракций, то физика – язык формул, опирающихся на наглядные образы. В лексиконе физиков встречаются почти поэтические определения. Например, как вам такой оборот: «очарование первого рода»? Или: «многодолинные полупроводники». Физика изучает явления природы и, видимо, поэтому не может быть в стороне от прелести природы, от ее красочности.

– Дмитрий Александрович, есть ли в науке человек, являющийся для Вас интеллектуальной и нравственной высотой? Есть личность, которую Вы уважаете бесспорно?

– Да. Это лауреат Нобелевской премии академик Алферов, человек, чей вклад в интеллектуальное обогащение человечества был признан ЮНЕСКО. Алферов, на мой взгляд, не просто блестящий ученый, но и мужественный, достойный человек. А в науке мужество – вещь совершенно необходимая, потому что если ты выходишь за рамки привычного, тебя начинают крепко бить. Причем не какие-то коварные завистники и корыстолюбцы, а вполне достойные, вполне адекватные ученые. Просто таков закон жизни. Все непривычное и смелое, яркое и экстраординарное сначала преследуется, и лишь потом этому аплодируют и за это вручают премии.

– Получается, что открытие – в какой-то степени прыжок за красные флажки, прыжок в запретную зону.

– Конечно, а работа, которой отдаются силы, нервы, дни и годы жизни, делает ученого уязвимым и беззащитным перед напором оппонентов. Но надо выстоять. Алферов представляется мне редким человеком, соединившим в себе ученого и борца за науку.

– Какое из Ваших собственных открытий Вы считаете наиболее интересным?

– Я поостерегся бы употреблять по отношению к себе слово «открытие», потому что оно слишком высокое. Скорее, я автор небезынтересных изобретений, инноваций, потому что открытие – есть выявление новых закономерностей, коренным образом меняющее область знаний, а иногда, в силу этого, и мир в целом.

Подлинных научных открытий немного. И ни одно из них, разумеется, не рождается на пустом месте. Нужно пропустить через себя уйму информации, нужно анализировать, сверять, экспериментировать. Иногда говорят, что, мол, вот такому-то повезло в науке. Раз – и его озарило! Счастливчик! Я убежден, что в науке везет отнюдь не всем. Везет лишь тем, кто этого за-служивает.

– Готовясь к интервью, просмотрела список Ваших работ и была поражена, что многие из них имеют медицинскую направленность. Медицинская разработка для физика – в определенной степени дерзость, прыжок за флажки?

– Медицинская тематика для физика – это путешествие в сферу, где все ново, непривычно и неизвестно, где, несмотря на свое профессорское звание, я даже меньше, чем фельдшер.

Два «физико-медицинских» изобретения: компьютерная видеодиагностика нистагма глаз выполнена совместно с московскими офтальмологами, а лазерная диагностика барабанной перепонки была разработана мной в соавторстве с замечательными, талантливыми людьми – профессорами Олегом Мареевым и Анатолием Скрипалем, аспирантом Антоном Абрамовым. При работе над видеодиагностикой нистагма глаз нам помогала моя супруга – она врач-офтальмолог.

– Нистагм глаз – это ведь дрожание глазного яблока, верно?

– Верно. И наше устройство позволило впервые осуществлять контроль характеристик нистагма глаз, в том числе отслеживать характер изменений, происходящих после операции.

– Прибор получил практическое применение?

– Да. Он внедрен в клинике глазных болезней Саратовского государственного медицинского университета. Кроме того он получил высокую оценку специалистов-офтальмологов на международном симпозиуме, проводимом Московским НИИ глазных болезней им. Гельмгольца.

Но я не сказал вам еще самого удивительного. На какие-то секунды нам удалось остановить дрожание зрачка. Эта часть работы, правда, еще не запатентована, но у нас это получилось! Насколько я знаю, подобное еще не удавалось никому! Я предполагал, что подобного можно добиться. Но при этом не верил, что получится.

– Да Вы завзятый скептик!

– Каждый ученый – непременно скептик. Мечтать можно о чем угодно, но каково это будет в реальности, в железках? Подлинная наука начинается со скрупулезных измерений. Измерения доказывают, что ты реально сделал, а что нафантазировал. Можно вполне добросовестно заблуждаться насчет того, что твои идеи ярки, а можно и элегантно фальсифицировать первичность своих идей.

– Скажите, а как Вы оцениваете науку, не привязанную к практике?

– Если это наука, то почему бы и нет? Это ведь тоже способ познания мира.

– А что, на Ваш взгляд, абсолютно недопустимо в науке?

– Разгильдяйство. Необязательность. Они приводят к кризисам, к неспособности в нужный момент собраться и выиграть. В науке, конечно, бывают и проигрыши. По объективным причинам. Но проигрыш из-за необязательности совершенно не оправдан.

– Не секрет, что отечественная наука переживает сейчас не самые лучшие времена, что она, мягко говоря, недостаточно финансируется. А был ли у отечественной науки свой золотой век?

– Да. Это конец восьмидесятых годов. Горбачевский период правления. Отечественные разработчики не знали тогда проблем с приобретением самого уникального, самого дорогостоящего оборудования. Кроме того, примерно 30 процентов сверх себестоимости выпускаемой продукции оставалось в отделах, лабораториях, на кафедрах, и люди получали очень приличные деньги. Кстати, большинство талантливых молодых ученых того времени ушли впоследствии в бизнес, никак не связанный с наукой. Остаться в науке на более чем скромных перестроечных деньгах они уже не смогли, почувствовав вкус достойной зарплаты. Осуждать за это никого нельзя. Будь я моложе, я и сам не уверен, что остался бы, хотя мне искренне интересно то, чем я занимаюсь.

– Дмитрий Александрович, некорректный вопрос: сколько получаете Вы, человек, известный в научных кругах не только России? Каков оклад профессора Вашего уровня в старой доброй Европе?

– Мой оклад – как бы это покорректнее – около семи тысяч рублей. Жалованье ученого моего уровня в Лондоне или Брюсселе – около десяти тысяч, но уже евро. Но, поверьте, мне неприятно говорить на эту тему. К чему разжигать страсти. Мы же с вами живем не в Лондоне и не в Брюсселе. Мы в Саратове. А коли мы живем здесь, зачем причитать, стенать и завидовать? Уровень оплаты у нас действительно несопоставим, уровень образования и подготовки в отечественных вузах неизмеримо выше. Западное образование, если хотите, более ширпотребовское, наше отечественное – классическое.

– Позвольте, а как же Оксфорд, Кембридж?

– А это не столько учебные заведения, сколько марка, бренд, шлейф былой славы, традиций. Это хорошо, когда существует бренд, но не надо культивировать его.

Сейчас повсеместно наблюдается тенденция узкой специализации. На мой взгляд, образование должно быть фундаментальным, это дает больше шансов, расширяет сферу влияния человека, сферу возможностей применения его сил, интеллекта.

Российский и американский подходы к научной работе сильно отличаются. Американцы работают в одном узком направлении, и фирма, на которую они трудятся, как правило, выжимает их до предела. А потом – хлоп! – направление меняется, и человек оказывается выброшенным из системы. Он не подготовлен заниматься чем-то другим. У российских ученых больше возможностей для маневра.

– Да, иногда эти маневры доходили до абсурда, когда вчерашние творцы ракет начинали делать кастрюли...

– Было и такое. Печально, что разработчики уникальных технологий вместо сковородок не начали делать в свое время те же телевизоры. Ведь они явно получились бы не хуже японских.

– Дмитрий Александрович, меня очень интересует тема внедрения Ваших изобретений в жизнь. К примеру, устройство для контроля качества воды – Ваша совместная работа с профессором Скрипалем. Компактное, простое и отличающееся высокой точностью измерений устройство, напоминающее большую авторучку, могло бы использоваться не только в качестве экспресс-анализатора для проведения экологических и санитарно-гигиенических исследований. Оно могло бы быть в каждом доме и ставить оценки фильтрам очистки питьевой воды.

– Наше устройство внедрено в Оренбурге, Санкт-Петербурге, Москве, Саратове, заказано бизнесменами из Южной Кореи. Говорить же о серийном производстве этого изделия рано, потому что оно будет достаточно дорого для потребителя со средним доходом, за 400-500 долларов ни одна домохозяйка его не приобретет. Вообще я хотел бы подчеркнуть: на науке палат каменных не построишь и больших денег не заработаешь. Это вечный вопрос выбора: либо наука, либо бизнес, либо годы работы в ожидании открытия, либо сравнительно быстрое зарабатывание денег.

Нет, изделия наши, конечно, приобретают, причем очень достойные покупатели – например, уже второй разработанный нами прибор закуплен научной столицей – Зеленоградом. Но, повторюсь, на всем этом состояния не сделаешь.

– Вы довольны Вашими сегодняшними аспирантами?

– Да, многие из них уже на первом году аспирантской учебы заявили о себе как ученые. Талантливые, успешные, целеустремленные молодые люди, работающие в атмосфере, где способности одного усиливают дар другого. Благоприятная творческая атмосфера – она дорогого стоит. Мне в свое время очень повезло. Когда я пришел на кафедру физики твердого тела, ею заведовала Зинаида Ивановна Кирьяшкина. Очень талантливый и творческий человек. И на кафедре жил вкус к изобретательской деятельности, к чему-то новому, неисследованному.

– Любопытно, а любимчики у Вас есть?

– Есть, но я надеюсь, их имена Вы не будете выпытывать.

– У Вас трое детей и все они выбрали техническое образование. Вы повлияли на их выбор или же это была их добрая воля?

– Я старался повлиять так, чтобы мое влияние казалось им их доброй волей.

– Скажите, профессор, сколько на Вашей совести остепененных учеников?

– 31 кандидат наук, 5 докторов. Сейчас вот 6 аспирантов, 2 докторанта.

– Научный мир жесток?

– Полагаю, да. Как и любой творческий мир, где происходит сшибка интеллектов, амбиций, идей, взглядов.

– А Ваши друзья? Они физики или лирики?

– Они совершенно из разных сфер. Есть физики, есть лирики, есть врачи. Я думаю, что друг – человек, потребность в общении с которым очень остра и необходима. Дружба – это небезразличие к судьбе другого. И еще – это не сходство характеров, а сходство представлений о чем-то важном в жизни. И, конечно, дружба – всегда история. История отношений.

– Вы счастливый человек?

– Думаю, да. У меня есть семья, работа. Я еще не старый человек и чего-то добился. Надеюсь, еще могу что-то сделать в науке. Я в хорошей физической форме.

– У Вас есть мечта?

– Хотелось бы поработать с теми лазерами, за которые Алферов получил Нобелевскую премию. Увлекательная и многообещающая сфера.

– Вы, физики – остроумный народ. Вспомните какой-нибудь из розыгрышей.

– Когда мы сняли научно-популярный фильм про дафнию – рачка, использовавшегося нами как тестер воды, я серьезно заявил аудитории: «Текст читаю я сам. Просто мой голос слегка изменили с помощью компьютера». А закадровый текст, надо вам сказать, читала дама с очень приятным голосом. С минуту аудитория слушала «мой» голос, а потом взорвалась гомерическим хохотом.

С заслуженным деятелем науки, профессором, доктором физико-математических наук Дмитрием УСАНОВЫМ беседовала Светлана МИКУЛИНА

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», №47 (62) 26 декабря 2003 г. – 8 января 2004 г.