Этот год выдался для нее наичернейшим. Пришлось буквально выкарабкиваться с того света. Многие дни, проведенные в реанимации, до предела истончившееся, ставшее почти невесомым тело, и боль, боль, боль... О том, что она может умереть, старалась не думать. Не тот характер. Не тот нрав. По своей сути она клоунесса. Тридцать восемь лет проработала в театре миниатюр народного артиста России Льва Горелика. Лицедейка с непослушным характером – сколько раз она отчаянно спорила с Гореликом, видя роль по-своему, потом соглашалась со своим режиссером и даже, бывало, полудурашливо-полусерьезно стояла перед ним, театральным батюшкой, на коленях: спасибо, дорогой, что нашел для трактовки моего образа единственно верный поворот.

Дитя из артистической петербургской семьи, Ирина Пергамент унаследовала страсть к театру генетически – от своих родителей. Отец когда-то поступал в студию к легендарному Мейерхольду. Всю жизнь помнил его, яркого, рыжего, легкого, сотканного словно из одной игры, поразительного экспериментатора, предлагавшего тем, кто поступал к нему, сесть на стул... наполовину висящий в воздухе, стул, поставленный на другой стул лишь двумя ножками и слегка поддерживаемый его ассистентами. Кому-то задание сразу казалось безумным, и люди решительно отказывались, кто-то штурмовал экстравагантную вершину и, естественно, падал на пол. Миша Пергамент тоже растянулся на полу, больно зашиб локоть, соскользнув со злополучного стула. Но до падения было восхождение. И вера в волшебство. Я не такой, как все остальные. Я удержусь! Эта пожизненная вера в чудо, в собственную силу духа и таланта, видимо, передалась и его дочери. Совсем малюткой она, как и ее мать, пережила блокаду и на все последующие годы запомнила дикую смесь из прессованных жестких ошурок из-под семечек, которые в Питере называли дурандой, в других местах – колобом. Осталось в памяти и жуткое воспоминание о мужчине, еле-еле сидящем на улице, когда они шли с мамой отоваривать карточки, и уже лежащим в снегу, заиндевелом, когда они брели назад со скупым блокадным хлебом. И мамины слова: «Ну вот, еще один умер». А крошечная мышка, сидящая в абсолютно чистой масленке у них в кухне – разве такое забывается?

Отец, воевавший на Ленинградском фронте, иногда умудрялся переправлять своей семье с оказией кусочки конины, может быть, та конина и спасла его девочкам жизнь.

Ирина верит в судьбу. Верит, что каждый проживет ровно столько, сколько суждено гореть где-то на небесах его личной свече. Только ведь свечи горят по-разному. Чьи-то тлеют, чадят, дымятся, скупо освещая темноту, а чьи-то сияют чисто, ярко, бескорыстно. Ирина Михайловна всю жизнь живет без оглядки на здравый смысл, не правильно, но красиво. Не вышла замуж потому, что с теми, кого пылко любила, не получилось. А за нелюбимых не шла, потому что просто поставить штамп в паспорт, обрести для людей, для общественного мнения статус замужней дамы – не в ее характере.

С гастролями проколесила полстраны – от Москвы до Хабаровска, от Питера до Одессы. Всю жизнь превыше всего дорожила дружбой и дружила взахлеб, не жалея для близких ни времени, ни сил, ни денег. Всегда являлась искуснейшей кулинаркой, к ее столам и редкостной вкусноты блюдам слеталась масса гурманов – не только из Саратова, со всей матушки-России.

Ирина Михайловна по-детски гордится тем, что легендарный артист-комик Леонов был очарован ее фирменными пельменями, а знаменитый пианист Петров оказался без ума от ее фаршированной рыбы. «А какой был в общении, в быту Леонов?» – интересуюсь я у актрисы. «Он грустный, – отзывается она. – Мы, комики, на самом деле все очень грустные люди». Из всех качеств Ирина Михайловна превыше всего ценит ум и порядочность. Именно таким запомнился ей замечательный остроумец Григорий Горин, монологи которого она часто читала со сцены. Как-то раз, по поручению Горелика, она сопровождала Горина до гостиницы по проспекту Кирова. Вдруг из одного двора выскочила молодая растрепанная, безумно испуганная женщина. «Помогите, он хочет меня убить!» «Кто?» – опешили Горин и Пергамент. «Мой молодой человек, – объяснила женщина. – Мы поссорились, и он грозил со мной расправиться. А теперь вот в подъезде меня караулит, притаился».

В злополучной темноте подъезда, откуда выбежала девушка, сценарист «Того самого Мюнхгаузена» и «Дома, который построил Свифт» обнаружил не разъяренного ревнивца-любовника, а огромного добродушного пса. Оказывается, именно его прерывистое дыхание испуганная женщина приняла за дыхание своего любимого. А может, имело место превращение в собаку? Ситуация-то вырисовывалась в духе волшебных горинских сюжетов. Они оба, сатирик и актриса, от души хохотали над происшедшим, стоя в замызганном саратовском дворе.

Ирина Михайловна вспоминает этот занятный эпизод и курит. Курит завораживающе красиво, я бы даже сказала – стильно. «После инфаркта?! – ужасаюсь я. – Разве мыслимо?!» «Мыслимо, – философски кивает Ирина Михайловна. – Я уже столько лет курю, что бросать поздно. Мне понимающие врачи по моей просьбе после реанимации сигареты тайно приносили». На столе дымится чашечка кофе. Моя собеседница к тому же отчаянная кофеманка. Предпочитает наикрепчайший, отнюдь не смягченный сливками или сахаром. Впрочем, сахар ей просто нельзя. Диабет. Но она сумела обуздать и эту жестокую болезнь. Избегла уколов инсулина за счет того, что самолично разработала для себя особую диету. И жестко следовала ей. Диабет, конечно, не вылечен на сто процентов, но поблек, обветшал, ослаб. Умение классно и с выдумкой готовить, оказывается, способно исцелить даже от такой тяжкой болезни. А вот умение... нет, не делать, рисовать удивительные картины из лоскутков помогло ей скрутить жесточайшую тоску по сцене. Родная сестра Ирины Михайловны, Лариса, много лет работала художником по костюмам в Мариинском театре. Ирина в отличие от Ларисы никогда не рисовала. Для нее, как признается она сама, было проблематично начертить даже прямую линию на ватмане. А вот завершив актерскую карьеру в шестьдесят с лишним лет, она – неожиданно для всех и самой себя в первую очередь – начала создавать удивительные вещи. Кусочки бархата, атласа, батиста, шелка, шифона, хлопка и ситца, бисер и декоративные пуговицы, разноцветная тесьма и кусочки разнообразного меха стали превращаться на полотнах белой материи в редкостной красоты пейзажи, старинные замки, в серебряных инопланетных человечков, пугливых золотых рыбок и опасных мистических котов.

Официально такое искусство, кажется, называется «квилт». Но работы Ирины Пергамент не есть квилт в чистом виде. Это лоскутная живопись, похожая на добрую детскую сказку, на мечты, которые хотели бы превратиться в реальность.

Идеи сюжетов художнице диктует сам материал, с которым она работает, его фактура и, главное, его цвет, его оттенки, блики. Какие-то картины рождаются за один день, над другими она колдует неделями, а то и месяцами. Несмотря на то, что она весьма стеснена в средствах, ни одно из своих произведений она не продавала, решительно не умеет заниматься этим. Поклонников у ее искусства множество, и все эти атласно-бархатные картины разошлись по домам друзей, а самое внушительное число работ переселилось в частную коллекцию Льва Горелика.

Друзей у Ирины Пергамент много. Без них на свою смешную пенсию она просто бы не выбралась, не выжила. Ведь ее, полуживую, увезли из Саратова в Москву, в клинику Бурденко. И там, после операции, у ее постели бывали и дежурили самые-самые близкие. Те, что остаются друзьями не только в период праздников и застолий, но в дни горя, отчаяния и боли. Актрисе очень помогла еврейская общественная организация «Хэсэд» – и здесь, в Саратове, и в Москве. Огромное участие в ее судьбе принял хорошо знающий Ирину Михайловну Иосиф Кобзон. «Нонна Валерьевна, Валечка Кофтун, Евгений Шапин – все они очень помогли мне там, в Москве», – говорит моя собеседница. А здесь, в Саратове, актрисе очень помогли ее самая близкая подруга, ее добрый ангел-хранитель Нина Михайловна, Зоя Ларионова, ее бывший режиссер и директор Лев Горелик. Горелик – это тяжелая артиллерия, корпус Гудериана, штурмующий властные структуры. Если бы не его энергия, не его связи, она бы погибла, потому что социальная помощь со стороны местных властных структур для обыкновенного маленького человека отсутствует напрочь. Заслуженная артистка России, бесподобная клоунесса, заставившая смеяться над своими персонажами тысячи людей, она живет в маленькой квартирке на Сакко и Ванцетти. Никаких ценностей не нажила. А квартира, тем не менее, похожа на драгоценную, загадочно мерцающую шкатулку. Сказочной шкатулкой ее делают картины из лоскутков, развешанные по стенам. Осенний, залитый дождем город... Ромашковая поляна... Серебряные птицы, освещающие своими крыльями темноту ночи... Золотой купол церквушки, просвечивающий сквозь деревья ветвистого сада... Все это картины яркой актрисы, незаурядной и грустной клоунессы, почти поздоровавшейся со смертью. Но отважно сказавшей ей: знаешь, старая, я еще успею встретить тебя; ты не самый мой желанный гость. Надо улыбнуться, даже когда почти нет сил, и критически сказать про забракованное полотно: что-то я здесь нашляпила. Следующий сюжет будет удачней.

Если у вас сейчас тягостно, слякотно и мрачно на душе, подумайте о маленькой хрупкой актрисе, победившей болезнь и депрессию силой души. И улыбнитесь. Потому что золотое правило клоунов всех времен и народов: быть грустными мы имеем право, а депрессивными – никогда.

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 31 (93), 13-19 августа 2004 г.