Когда в троллейбусе он показывает удостоверение жертвы политических репрессий, иные кондукторши принимают его за самозванца: «Да тебя тогда и на свете не было, когда людей-то сажали! Сколько же тебе лет было в 37-м году?» Как будто в Советском Союзе репрессии были лишь в давным-давно минувшее время.

Иван Михайлович Дмитриев – диссидент времён упадка советской империи, может быть, один из последних политических заключённых СССР.

– Иван Михайлович, как у вас начались разногласия с советской властью?

– Уже в школе меня удручал монотонный пропагандистский трезвон радио и телевидения, раздражало убожество советских газет. Господи, да там не было ни одного живого словечка! Я убедился, что советская жизнь – это одно, а советская пропаганда – это совсем, совсем другое...

Мне было пятнадцать лет, когда я в Энгельсе впервые переступил порог церкви. Проповеди, слово Божие, так отличавшееся от официального пустословия, покорили меня ясным и светлым взглядом на мир, на мироздание, на жизнь всего человечества. Через два года меня приняли в хор при Троицком соборе в Саратове.

Но и церковный мир, как я вскоре убедился, был под самым строгим надзором советского государства. Глава епархии не мог назначать священников без указки уполномоченного по делам религии. А староста, которого должны были выбирать прихожане, был уже явным ставленником того же уполномоченного.

– Пытался ли вас завербовать КГБ?

– Конечно. Когда я решил переехать в Йошкар-Олу, меня вызвал к себе уполномоченный по делам религии и предупредил: мы вам разрешим там петь в хоре, но вы должны будете регулярно сообщать нашему представителю о настроениях прихожан, да и обо всём, что происходит в церкви. Я молча выслушал инструкцию для сексота, но никакой информации так ни разу и не передал так называемым компетентным органам.

– Иван Михайлович, когда вы начали слушать западные радиоголоса?

– В 1974 году я купил приёмник «Океан», отлично принимавший «Немецкую волну», «Голос Америки», «Свободу», Би-би-си. Поток новой информации оглушил меня, сколько новых для меня имён, сколько не известных мне событий. Я слушаю и записываю в тетрадь. И решаю: надо распространять эти сведения, люди должны знать правду о положении в стране, в так называемом социалистическом лагере, в мире. Пишу листовки, нисколько не меняя своего почерка. Расклеиваю их повсюду, и, конечно же, там, где больше всего посетителей – в общественных туалетах.

Но и этого мне показалось мало. 11 октября 1982 года я наклеил листовку на парадной двери республиканского Министерства государственной безопасности! На другой день, когда я уже успел расклеить почти всю партию листовок, около меня резко затормозила «Волга», и из машины выскочили два молодца инкубаторного типа. Последнюю листовку я выбросил, но они тут же ее подобрали.

И привезли меня в то самое карательное министерство, которое я накануне украсил своей листовкой.

– И по какой же статье вас решили судить?

– В КГБ мне сразу сказали, что будет предъявлено обвинение по статье 70 или 190 прим. – брежневский вариант сталинской 58-й статьи, пункта 10.

26 января 1983 года, в самом начале скоротечного правления Андропова, меня привезли в здание Верховного суда Марийской АССР. Председателем на суде была член судебной коллегии Крупина. Хотя я наотрез отказался от адвоката, заявив, что буду себя защищать сам, официального адвоката мне всё же навязали; ну как в СССР обойтись без соблюдения социалистической законности!

Крупина сразу объявила, что рассматривается не уголовное, а государственное преступление, что Дмитриев имел умысел на подрыв существующего строя. Я отрицал это обвинение, доказывая, что лишь распространял правдивую информацию: о борьбе польских рабочих, о независимом профсоюзе «Солидарность», об экономическом положении Советского Союза, о преследовании инакомыслящих.

К делу были приобщены как вещественное доказательство двенадцать моих листовок. А всего я распространил около ста. Значит, большинство листовок люди утаили!

– Что же решил советский суд?

– Суд умозаключил, что листовки содержали «заведомо ложные измышления, порочащие Советский государственный и общественный строй... Все поведение подсудимого, в том числе и характер ложных сведений, были направлены на то, чтобы опорочить, выставить в отрицательном свете и исказить сущность отдельных звеньев (?) деятельности Советского государства»; и приговорил меня по статье 190 прим. к двум годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима.

А лагерная администрация возненавидела меня едва ли не с первого дня. Начальник лагеря так и сказал: для нас лучше сто уголовников, чем один политический.

Я именовал себя заключенным, категорически отказываясь называть себя осуждённым (по сей день сие словцо все жрецы советской и новосоветской юстиции выговаривают, делая почему-то ударение на втором слоге), не здоровался с начальством, не подписывал никаких бумаг. За все эти непозволительные проступки меня 26 раз бросали в штрафной изолятор, где я провёл куда больше половины своего срока.

Уполномоченный КГБ по лагерю Орлов сразу предупредил меня: «Если вы думаете, что освободитесь через два года, то вы очень ошибаетесь». И прав, прав оказался кагэбэшник.

12 ноября 1984 года, когда уже истёк мой лагерный срок и ещё не истёк срок пребывания на этом свете предпоследнего генсека Черненко, начальник режимной части Попов с загадочным видом велел мне пройти в так называемую красную комнату. Там он раскрыл папку, на которой я успел прочесть: «Уголовное дело». Мне хотели дать новый срок за систематическое нарушение лагерного режима. Я не только отказался подписывать новое обвинение, но и обругал Попова советской сволочью, за что опять угодил в штрафной изолятор.

Решили отправить меня в знаменитый институт им. Сербского – филиал госбезопасности. Но не меня послали в институт Сербского, а представитель этого института приехал ко мне. Профессор от КГБ Белов задал чисто медицинский вопрос: «Ваше отношение к существующему в СССР государственному строю?» Мой ответ последовал незамедлительно: «Ненавижу!» И тут же был поставлен диагноз: ну, что же, голубчик, вас придётся лечить.

25 апреля 1985 года, в тот самый день, когда после, как всегда, безвременной кончины Черненко началась так называемая перестройка, суд – без присутствия обвиняемого! – вынес мне приговор: направить на принудительное лечение в специальную психиатрическую больницу, или, как её короче называют в нашей стране, в психушку, находившуюся под Костромой.

В психушке я полюбопытствовал, сколько же меня здесь будут держать: год или, может, два? Кто-то из начальства цинично ответил: зря волнуетесь, батенька, сроки у нас немереные, иные и по 30 лет тут сидят, и ничего, не померли.

– Иван Михайлович, в это время в Советском Союзе начались невиданные события: публикуется поток ещё вчера намертво запрещённой литературы, идут дискуссии о советской экономической и политической системе и т.д. Знали ли вы в больнице что-нибудь об этих событиях?

– Представьте себе, абсолютно ничего! Самым страшным наказанием для меня, как и для многих обитателей этой больницы, была полная изоляция от внешнего мира: ни газет, ни радио, ни телевидения, ни даже самой лживой «Правды». Принудительное советское лечение довело меня до того, что я стал инвалидом второй группы.

11 февраля 1989 года меня наконец-то освободили из психушки и депортировали в Саратов. А в 1993 году мне выдали справку о реабилитации. Заплатили, понятно, гроши, за два лагерных года. За время же, когда держали в психушке, платить отказались: больница, мол, не тюрьма, хотя, по мнению бывалых зэков, ещё неизвестно, что хуже.

Все эти годы я продолжаю упорно добиваться справедливости, требую, чтобы власти выплатили мне деньги за время пребывания в больнице.

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 1 (113), 14-20 января 2005 г.