Если вас чему-то не научили, виноват учитель. Реже – родители: не нашли в своем генофонде ничего стимулирующего жажду познания.

И все же в ситуациях, когда наша компетентность терпит фиаско, мы сначала вспоминаем учителя, а уже потом – с большой неохотой – признаемся в отсутствии у себя каких-то способностей (к языкам, к математике, к логике, к рисованию или художественному чтению).

Наши отношения с учителями и школой тождественны отношениям с религией: сначала безоговорочная покорность и преклонение перед высшей сущностью, потом критическое переосмысление прав собственной личности, затем – запоздалое признание в том, что, возможно, лучше было бы ничего и не переосмысливать…

Принято (и, как правило, почти все следуют этому ритуалу) при слове «школа» вспоминать первого учителя. Вспоминается не всем. Кому-то, в силу обстоятельств, уже в первом классе пришлось сменить пару школ. Кому-то повезло, и мама сама была учителем начальных классов. По вечерам, проверив чужие тетради, она накрывала своей рукой маленькую потную ладошку и твердо водила ей над разлинованным листом бумаги: вверх – волосяная линия, вниз – жирная. Получалась пятерка по чистописанию.

Это когда были перьевые ручки! Потом их отменили, и почерки у людей стали гораздо разнообразнее (единственное неудобство – разобрать их стало почти невозможно). Теперь ученики того еще поколения недоуменно спрашивают у себя: за что страдали, если ручкой приходится пользоваться, только чтобы расписаться на квитанции, в ведомости или приказе? А ведь не за горами время, когда школьники вообще сменят портфели с учебниками на планшетники в чехлах. И каким тогда будет учитель? Какие претензии мы будем предъявлять ему? Будет ли он учить наших внуков тому же, чему учили нас, и останется ли за ним функция коррекции нравов?

А еще вопрос – как изменятся права и обязанности учащихся? Должны ли они будут с тупым упорством осваивать «стандарт» по всем отраслям знаний, без малейшей надежды стать разносторонне образованными людьми. Или же образование пойдет по пути специализаций и окончательно поделит нас на «физиков» и «лириков»? Вопросов по-прежнему больше, чем ответов…

И тут опять всплывает проблема личности учителя, тончайших настроек его профессиональных и человеческих возможностей. Ведь далеко не всегда имя педагога остается в истории потому, что он кого-то чему-то научил «по стандарту». Бывает, что благодарная память потомков сохраняет его имя лишь за то, что он кому-то не помешал.

Кто бы сегодня, кроме специалистов, помнил имя Якова Ивановича Карцова – преподавателя физико-математических наук в Царскосельском Александровском лицее, если бы он не смотрел сквозь пальцы на то, чем занимается Пушкин? Как-то наше будущее «всё» вызвали к доске решать задачу.

– Что же вышло? – спросил его Карцов. – Чему равняется икс?

– Нулю, – ответил, улыбаясь, юный поэт.

– У вас, Пушкин, в моем классе все равно нулю. Садитесь и пишите стихи.

За то и помним!

Вообще фигура учителя – благодатный объект для разнообразных художественных рефлексий и исследовательских обобщений. Активно, почти под микроскопом изучают ее разные специалисты. Одного из них, филолога, культуролога и социального антрополога, профессора СГУ Вадима Михайлина мы попросили поразмышлять на тему дня – объяснить, может ли общество в принципе выработать единый, непротиворечивый набор требований к учителю?

– Есть ряд социальных институтов, которые легко трансформируются во всевозможные модели или метафоры общества в целом, – ответил Вадим Юрьевич. – Среди наиболее выразительных примеров – тюрьма, сумасшедший дом, армия и школа. Все они, с одной стороны, невосприимчивы к изменениям, с другой – четко иерархиезированы, ориентированы на простую логику подчинения, на дисциплинарные практики.

И учитель в этом отношении – самая интересная фигура, потому что живет и действует в нескольких ипостасях или реальностях сразу.

Реальность первая. За каждым учителем стоит некая сумма знаний и человеческого опыта, накопленных за историю человечества. Если в классе появляется учитель физики, то за ним встает вся традиция покорения природы человеком, которая не сводится исключительно к законам Ньютона. Если это учитель словесности, то за ним – вся система отношений между людьми, своеобразный инжиниринг человеческих душ. Если учителя физики и словесности сталкиваются в кадре или сюжете произведения, то всем сразу становится понятно, каким будет их спор, какие системы ценностей придут в движение. Как, например, в фильме Наума Бирмана «Учитель пения» (1972 г.), где в конфликте за спортивный зал, используемый для репетиций и тренировок, сходятся руководитель хора мальчиков и тренер спортивной секции.

С другой стороны, как только за учителем закрывается дверь класса, он, хотя бы номинально, превращается в царя и бога, который определяет на 40-45 минут всю систему существования некоего коллектива индивидов. Именно им регулируются неписанные правила поведения, которым обязаны подчиняться учащиеся. Ведь ни в каком уставе или приказе министерства образования не прописано, например, какой должна быть поза ученика, сидящего правильно. Или же какими должны быть признаки аккуратно одетого школяра. Тут все диктуется традицией и нормами, которые принимаются по умолчанию.

Получается не у всех. И в этой ситуации учитель – это персонаж, по всевластью и отсутствию власти у которого считываются властные проблемы современного общества вообще. В фильме Исаака Фридберга «Куколка» девочка, пришедшая со стороны, полностью подминает под себя класс, фактически создает теневую структуру и оттесняет учительницу. Примечательно, что фильм снят в 1988 году.

А третья ипостась учителя в том, что он низовое звено в сложной бюрократической иерархии государства – чиновник, который олицетворяет собой последний бастион порядка.

Все эти ипостаси учителя в пространстве школы неразделимы. А ведь еще есть и учитель-человек, который просто ходит на работу, личная жизнь которого сильно осложнена спецификой профессии. В позднесоветских фильмах о школе он, а чаще всего она, непременно должны быть несчастны.

Школа вообще, как бы цинично это не звучало, является институтом, который позволяет государству формовать людей, удобных для обращения. И учитель может быть авторитетом для ребят, но при этом его авторитет будет связан не с теми функциями, которые он обязан выполнять в качестве винтика большой образовательной машины, а, скорее, с какими-то другими его качествами. И наоборот, он может быть народным учителем, вооружен новейшими методиками и при этом не вызывать у своих подопечных никаких эмоций кроме зубовного скрежета. Хотя на уроке они сидят смирно и даже делают вид, что слушают.

Нередко это порождает внутренние конфликты. В фильме Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника» незаурядный педагог, эрудит, не знает, чему он должен учить детей. Потому что, чему должен, является исторически бесперспективным – вся жизнь учителя говорит ему об этом с предельной ясностью.

Так что вопрос о том, что должен делать и каким должен быть учитель, на мой взгляд, и сегодня остается открытым.

...По странной, почти мистической предопределенности мы помним почти всех своих учителей – если не поименно, то образами. Они входили в нашу жизнь с четким представлением о границе между «можно» и «нельзя», с формулами и теоремами, с именами и датами. Из темного леса незнания они выводили нас на светлые поляны прозрения. Они поощряли нас и наказывали, мы обижались и благодарили их – задним числом. Они открывали нас, как еще непрочитанную книгу, мы их – как хрестоматию, которая иногда могла и шокировать своими откровениями.

Как-то раз в нашем классе появилась сухая дама со вставными челюстями. Последннее обстоятельство мешало ей улыбаться. Мы прозвали ее Селедкой. Отчественную историю она излагала интересно, не всегда по учебнику. Только через год, случайно, от другого учителя мы узнали, что Лидия Ивановна еще ребенком была узницей Бухенвальда...

Трудно сказать, что произошло с нами в тот день. Возможно, мы просто повзрослели и с тех пор научились смотреть на каждого человека как на тайну.

Удивительно, но они помнят почти каждого из нас. А вы помните своих учителей?