Михаила Васильевича Нестерова (1862-1942) справедливо называют художником крестьянского поверья. Его искусство, действительно, питали родники народной поэзии. Но в многообразии национального фольклора есть у него своя заповедная тема – повесть об одинокой тоскующей женщине – незримая, неслышная драма покинутой души. Эта тема отчетливо звучит в одной из ранних его картин «За приворотным зельем» (1888).

...Лесная глухомань. Топкое место. Сумерки. На фоне сильно осевшего сруба безмолвная сцена между старцем-лесовиком и опечаленной девушкой в русском национальном наряде. Внешне статичная сцена эта полна внутреннего драматизма. Чувство покинутости, одиночества – главное в образе героини, но в ней еще нет примиренности с такой судьбой. Нервное лицо, скорбный рот, стыдливо потупленный взор говорят о горьких сомнениях и душевной муке.

Внутренняя напряженность находит отклик в пейзаже: в тревожном мерцании темной воды, в дурманящем запахе болотных цветов и трав. Ровный сумеречный свет колористически связывает фигуры с окружающей средой. Голубоватые рефлексы переливаются на задвижке двери, на узловатой руке знахаря-лесника. Их интенсивность приглушена в лицах персонажей: едва заметен налет зеленого на смуглом лице девушки, в бороде старика, оттенки голубого сталкиваются с зеленоватыми на бревнах избушки.

Разнообразие оттенков зеленого не выходит за пределы холодной гаммы, очень созвучной общему настроению картины. Сложность и богатство цветовых рефлексов передают здесь не столько реальный цвет сумерек с отблесками заката, сколько таинственный полумрак лесной глухомани. Особенности миросозерцания художника проявились здесь и в фольклорной трактовке персонажей, и в самом выборе сюжета, позволяющего раскрыть поэзию простонародных верований и легенд, и в характере пейзажа, придающего картине откровенно сказочный настрой.

На заре моей музейной деятельности мне была поручена статья для научного сборника, посвященная истории создания этой картины, подаренной в 1890 году молодому тогда Радищевскому музею. В ходе ее подготовки открылось немало интересного. Во-первых, в дореволюционной книге Сергея Глаголя, посвященной творчеству Нестерова, увидел самый ранний подход молодого живописца к этой теме. Первоначально в его воображении возникла сценка, напоминающая разговор Любаши с Бомелием из «Царской невесты» Мея. Об этом варианте, вероятно, не сохранившемся, можно судить по тоновой репродукции в книге Глаголя.

Он мало отличается от иллюстративных композиций, которыми Михаил Нестеров стартовал в русском искусстве. В комнате немчина-лекаря, несколько смущаясь, сидит красивая боярышня. Уродливый тонконогий старик в иноземном костюме и девушка в богатом национальном наряде. Характеры выявлены слабо. Художник больше преуспел в обрисовке подробностей интерьера, деталей одежды, нежели в постижении и передаче душевного состояния героини. Он раскрывает этот сюжет как историко-бытовую сцену, и это решение не могло удовлетворить взыскательного мастера. Он не станет больше писать такого рода картины, далекие от обозначившегося основного русла своего творчества.

Со временем сцена эта представилась художнику совсем иной, подсказанной ему народной песенной традицией. С.Н. Дурылин высказал мнение, что новый замысел картины родился под впечатлением трагических женских ролей, исполняемых украинской актрисой Марией Заньковецкой. По-новому увиденный сюжет требовал и иного подхода, ибо Нестеров стремился к раскрытию потаенных движений тоскующей женской души, а не к исторической или этнографической точности. Вдова Дурылина и подсказала, где найти разыскиваемый мной небольшой альбомчик, открывающий «биографию» нового варианта картины. Точнее, ее исток, постепенную кристаллизацию нового замысла.

Так я оказался в семье художника, и его дочь Наталья Михайловна позволила мне ознакомиться с постепенным вызреванием нового поворота этого сюжета. Вызревание нового замысла шло постепенно. Определив общее направление композиционного поиска, Нестеров не сразу нашел образы персонажей. Сначала появилась голова сурового старика-ведуна, к которому и приходит со своей кручиной обманутая девица. В нескольких набросках художник разрабатывает и углубляет типаж. Потом замысел меняется: пригорюнившаяся девушка что-то нашептывает старой ворожее. Но ее образ показался художнику недостаточно убедительным.

Его внимание концентрируется на старинной избе лесника. Он тщательно прорисовывает ее детали, изучая незамысловатую архитектуру крестьянского сруба. Затем в целой серии композиционных набросков художник варьирует позы и местоположение персонажей, определяет характер их взаимоотношений, упорно добивается наибольшей выразительности лиц и жестов. Образ старика возник не сразу: его эволюция – от немчина-лекаря через ворожею и мельника-колдуна к лесному отшельнику-знахарю. Тип девицы был найден сразу, но выражение ее лица уточнялось и в рисунках, и в натурных живописных этюдах, и эскизах-вариантах картины. Работа над типажными этюдами шла параллельно с совершенствованием всей экспозиции.

В ту же московскую поездку я пытался познакомиться с одним из вариантов решения этой картины, но в собрании И.И. Подзорова ее уже не оказалось: она ушла в Минский художественный музей. По счастью, она репродуцировалась, и это позволило проследить ее отличия от окончательного варианта из собрания Радищевского музея. Минский вариант подкупает свежестью и динамизмом: девушка в смущении отвернулась и теребит сумочку, с любопытством вглядывается в пришедшую лысый старик, медленно вращается за избушкой мельничное колесо. Здесь нет еще той взаимообусловленности поз, жестов, выражения лиц, которая появится потом. Мастер усилит найденные в типажных этюдах душевное состояние героини, стремясь передать не кокетливое смущение, а внутреннее потрясение, глубину переживания, а у знахаря – горестное раздумье, сочувственно-понимающее выражение лица.

Художник окончательно записал небо, отчего сумрачность леса заметно усилилась, становясь выражением тревожащей таинственности. Он убрал сюжетные «подсказки», оставляя лишь необходимые для новой трактовки детали. Фигуры стали заметно крупнее, а пространство менее глубоким. Это приближает сцену к зрителю, способствует остроте подачи темы и психологической выразительности персонажей.

Нестеров возлагал на это полотно большие надежды. Видимо, он дорабатывал ее и в начале 1889 года, готовясь к конкурсной выставке в Обществе поощрения художеств, где она шла под девизом «Тоска-кручина». «Девиз мой, – писал он приятелю, – есть не что иное, как объяснение моей картины, и непонятен он тем, у кого воловьи шкуры и вместо сердца кусок штукатурки…». Он очень надеялся, что картина получит первый приз и будет приобретена Павлом Третьяковым. Этого не случилось. Раздосадованный художник решил подарить ее в Саратов, а приятелю с горечью пояснил, что «Радищевский музей – хорошая богадельня для калек и убогих...». И вновь ошибся. Минуло больше столетия, и многие художники почитают за честь видеть свои полотна в экспозиции нашего музея.