– Евгений, у вас удивительная, дымчатая, перламутровая живопись. Пейзажи на полотнах часто настольно нежны, что кажется, что вы заключили в раму украденный у природы рассвет или закат. Как Вы пришли к такой манере письма, были ли у вас учителя в живописи, кому вы подражали?

– Через подражание проходит, пожалуй, каждый художник. И я, разумеется, не исключение. Подражал и Куинджи, и Левитану. Свой собственный стиль нашел с годами. И сегодня точно знаю, что то, что я пишу, верно. Именно так. Именно это слово: верно. Может быть, я пишу неправильно, неточно, зато верно. Я убежден: для того чтобы обрести самого себя, не впасть в подражательство, в имитацию, художник должен отыскать корни, основу своего искусства. И еще ни в коем случае нельзя бояться быть искренним и простым. А этого люди повсеместно страшатся. Сложилось даже мнение: если ты прост и искренен – значит, ты дурак, блаженный. А почему?! Простота и искренность – величайшее достоинство. И очень труднодоступное, кстати.

Еще я убежден в том, что художник должен знать свои недостатки. И ежедневно, ежечасно искоренять их, не позволять себе скатиться в пошлость, в салонность, в китч.

– Меня всегда интересовало, а почему вы совсем не пишете людских лиц или архитектурных шедевров, только природу?

– Про здания скажу так: зачем одно законченное произведение искусства еще и умножать на холсте? А лица... Лица людей меня всегда интересуют, но желания делать портреты никогда не возникало.

– Неужели даже самых близких людей не написали – жену, дочек?

– Не написал, потому что это не мое. В моих пейзажах можно найти практически любое состояние души – грусть, радость, одиночество, зачем же мне еще портреты?

– У Вас в мастерской удивительно красивое антикварное кресло. Расскажите его историю.

– Какая там история... Купил его в свое время не то за 60, не то за 70 рублей. Тогда это были безумные деньги. Знаете, я лучше поведаю другую историю – моего антикварного безумства. На протяжении нескольких лет я почти фанатично собирал старинные вещи – посуду, безделушки, мебель, часы. Да что там собирал – жил этим. Работать одно время не мог: шел в мастерскую зигзагами, через дома рекомендованных мне старушек, где можно было бы обзавестись чем-нибудь интересным. Однажды сани приобрел – резные, красивые. В одном доме увидел старинные часы, английские, компактненькие такие, строгие, изящные, в чехле. Глаз не мог оторвать, аж загорелся весь – хочу такую вещь! Но бабулька засомневалась: я, говорит, мил человек, считай всю жизнь прожила с этими часами, не могу их продать, хоть деньги и очень нужны. Потом подумала и добавила: а ты, дорогой мой, приходи, когда я умру, да и возьмешь их. И в ответ я необдуманно брякнул совершенно невозможные слова: а когда можно приходить? Да хоть каждый день приходи, проверяй, жива я али как, – отозвалась старушка.

Пару-тройку раз я к ней действительно приходил, а потом осознал кощунство того, что делаю. Прекратил эти визиты. Примерно через год, проходя по той улице уже не намеренно, а случайно, встретил ту старушку. Шустренькая, бодренькая, она почти бежала мне навстречу. А года через два, опять-таки чисто случайно, я увидел владелицу часов – она еле брела, погасшая, древняя, словно съеденная не то старостью, не то болезнью. Согласно логике антикварного волка, мне бы тогда к ней взять и устремиться. Ан, нет! Я к ней не пошел, да и с антикварным бумом покончил. Но вещи, купленные в тот период, конечно, люблю. В них есть чувство времени, причем не только в посуде или часах, но и в фотографиях, я ведь коллекционировал и фотографии, это так увлекательно – вглядываться в лица людей из другого века. Помню, раздобыл где-то фото выпускниц женской гимназии. Чистые, одухотворенные девичьи лица, на оборотной стороне фото – вязь незатейливых романтических стихов. Знаете, такая альбомная поэзия уездных барышень. Что-то стало потом с этими девочками?

Фотография не должна быть выше, совершеннее живописи, но нередко она таковой является. Я восхищаюсь талантливыми художниками, операторами. Кадры в фильмах Тарковского – выше даже очень хорошей живописи.

Придумывать истории про изображенных на фото людей вообще потрясающе. У меня есть дореволюционная фотография тюремщиков. Вот, нашел. Видите, они все в кандалах – значит, убийцы. Вот этот, взгляните: жесткое, холодное, волевое лицо. Наверняка был у них самым главным, а эти все – вокруг него шестерили. Его, беспредельщика, наверняка шлепнули в революцию – или белые, или красные, неважно. А вот этот, поди, стал чекистом. В нем есть что-то хищническое, мог сделать карьеру, пролить много крови. Мужик с круглым лицом и маслеными глазами – по своей сути точно альфонс, наверняка жил за счет женщин.

– Вы здорово считываете со старинных фотографий, а лица живых, нефотографических людей способны толковать?

– Глядя на незнакомца, я часто мысленно помещаю его в XIX век. Для меня важно, кем бы он мог быть там, и часто исходя из этого я строю свои представления о человеке.

– Евгений, одна из ваших картин была приобретена женой бывшего министра иностранных дел Козырева, и через посредство министерства иностранных дел вы оказались на своей родине – в Греции. Расскажите о своих впечатлениях от Греции, об историях, приключавшихся там...

– Вообще-то моя родина Мариуполь. Там жило немало греков. В Мариуполе я закончил семилетку и приехал поступать в Саратовское художественное училище даже без диплома о среднем образовании и искренне недоумевал, зачем он мне нужен. Ну да ладно, это отступление. В Греции безумно красивая природа, ее даже страшно переносить на холст – настолько она ярка, совершенна и экзотична. Греки похожи на детей. Они непосредственны, шумны и влюбчивы. Почти все – жуткие обманщики. Обаятельно так жульничают, даже обижаться грех. Несмотря на свою природную жуликоватость очень набожны, по всей Греции не счесть часовен и церквей. На первом месте у жителей этой страны боги, на втором – художники.

Живописцы для жителей Эллады – высшие существа. Поэтому я немало шокировал хозяев дома, где жил, когда закатав штаны, ходил вдоль линии прибоя и собирал морские камушки. Они там – сущее чудо. Я привез из этой поездки около 10 кг морских камней – на таможне даже заподозрили, что везу какую-то контрабанду.

Комическая ситуация случилась в одном из живописных салонов. Я вошел туда, а там – портреты. Преимущественно женщин дивной красоты. А от одного портрета вообще было глаз не отвести. На холсте изображена гречанка, перед которой померкла бы сама Софи Лорен. Стою я, любуюсь неземной прелестью изображенной женщины, мечтаю на нее живую, во плоти, хоть одним глазком посмотреть, и вдруг в мастерскую как вихрь врывается такая маленькая, корявенькая, невзрачная гречанка. Глаза у нее, правда, красивые, но на этом ее прелести категорически исчерпываются. Оказалось, что это и есть та самая красавица с портрета. Художник, мягко говоря, польстил ей, изобразив такой, какой она хотела бы быть.

Со мной произошла следующая забавная история. Однажды очень богатый грек поинтересовался, есть ли у меня загородный дом. Конечно, такое определение вряд ли применимо к моей дачке-развалюшке, что в деревне Банновка, но к чему эти детали? Я утвердительно киваю: да, дом есть. И какой он? – любопытствует грек. Деревянный, – отвечаю. У грека округляются глаза: весь деревянный?! Весь, – подтверждаю я. О-о-о! – почтительно изрекает грек. Позже я узнал, что дома из дерева в Греции могут позволить себе лишь очень богатые люди. К мрамору в этой стране отношение довольно равнодушное. Ну, мрамор и мрамор, эка невидаль, вон его вокруг сколько! А вот дерево в Греции в невероятной цене. Так что в глазах греческого миллионера я оказался суперсостоятельным человеком.

– Евгений, а греческий Акрополь произвел впечатление?

– Акрополь – это идеальные пропорции. Настолько идеальные, что перехватывает дыхание. А еще акрополь – это простота. Я сказал в свое время об этом покойному ныне искусствоведу Эмилю Арбитману, а он заметил, что я повторил слова Ле Корбюзье. В сущности, что такое красота – как не культ пропорций, не соразмерность линий?

– А что такое искусство, могли бы афористически сформулировать?

– Искусство – это единственно верный тон. У меня в жизни была такая ситуация. Проходя по улице, стал свидетелем разговора двух пожилых людей. Стоя по противоположные стороны невысокой стены, они почтительно общались друг с другом. Старичок говорил примерно следующее: и не спорьте, Анна Ильинишна, эта стена уж лет пять как стоит. А бабушка ему оппонировала: и ничего подобного, Иван Ксенофонтович, года три, не больше, стоит стеночка. Соседи премило так препирались, а я размышлял, где же я слышал нечто подобное. Подобное не столько по тексту, сколько по тональности.

– «Старосветские помещики»?

– Точно! Только прелесть ситуации еще и в том, что я сам не читал гоголевской повести. Учась в художественном училище, лишь слышал по радио это произведение в исполнении Игоря Ильинского. С годами я почти забыл о том радиоспектакле, но все всплыло в памяти, когда тональность чтения повести Гоголя хорошим актером и тональность разговора двух старичков совпали. И я подумал: Боже мой, как же гениален был Гоголь, если его герои столь современны и узнаваемы до сих пор!

Искусство – вещь загадочная. В живописи неуместно разгадывать, как наносилась на холст краска. Искусство только тогда является таковым, если ты очаровываешься тональностью увиденного, не задаваясь вопросом, как это сделано.

– Говорят, что художник полжизни работает на свое имя и только потом имя начинает работать на него. Что такое, по-вашему, художник с именем в сегодняшнем мире? И лично вы считаете себя таковым?

– Я вам расскажу любопытную вещь. Несколько лет назад одна саратовская художница уехала в Штаты. А так как в Штатах, при их повальной компьютеризации, все фиксируется и учитывается, она решила выяснить через компьютерный каталог – известна ли она за рубежом. И компьютер выдал в ответ на запрос, что такая-то действительно занимается графикой и по рейтингу американской популярности является миллион такой-то. Но что любопытно: согласно этому рейтингу и Дали с Пикассо были в нем не то на пятнадцатом, не то на восемнадцатом местах.

– А кто же лидировал?!

– Представьте себе, список лидеров открывал человек, известный лишь очень узкому кругу, имя которого узнали благодаря скандалу. Он, простите, публично справил нужду в Лувре. Что ж, художники иной раз совершают экстравагантные поступки, но так эпатировать публику не пришло бы в голову ни Пикассо, ни тем более Левитану или Саврасову. Имя на время, для модного компьютерного рейтинга, часто создает художнику скандал. Имя на века могут дать художнику только картины.

Широкие массы меня вряд ли знают. Хотя бывали ситуации, когда имя, бесспорно, работало на меня. Однажды ко мне в мастерскую забрели случайные покупатели: мужчина и женщина. И было отчетливо видно, что мои работы паре не понравились. Они уже собрались уходить, и вдруг кто-то из них поинтересовался, как моя фамилия. Услышав ее, они буквально выдохнули: «Ах, Яли!» И начали срочно выбирать для себя полотно.

– Это был типичный случай вложения денег, инвестиций в художественный холст.

– Вы совершенно правы. Хотя лишь немногие понимают, что самые крутые иномарки, и даже недвижимость, с годами теряют в стоимости. А настоящая живопись растет в цене год от года.

– А есть у вас картины, с которыми вы не расстанетесь никогда?

– Есть, причем ни за какие деньги.

– Где, по-вашему, находится сейчас в мире столица искусств?

– Это, увы, уже давным-давно не Париж, и не Москва, и тем более не Петербург, с моей точки зрения, год от года превращающийся в культурную провинцию.

Полагаю, что искусственно – деньгами и связями – статус столицы искусств поддерживают Нью-Йорк и Вашингтон. Но у России есть все шансы перехватить со временем эту пальму первенства. Я выскажу, может быть, жестокую мысль, но чем беспощаднее жизнь, тем питательнее и благодатнее она для художника. Истинная красота рождается из противостояния уродству. Эпоха Возрождения ведь сделана таковой лишь художниками. А вообще-то времена были жуткими. Головы летели, кровь лилась, сексуальные извращения процветали. И на фоне всего этого ужаса расцвело прекрасное.

Шедевры Дейнеки, Сарьяна, Кузнецова родились в тоталитарном Советском Союзе. А наша сегодняшняя жизнь – это ведь скрытая война. По миллиону человек вымирает каждый год, масса народу живет в нищите, едва перебиваясь с хлеба на воду. А художники... Художники создают красоту вопреки всему этому беспределу. Не так давно в Москве на Крымской Набережной состоялась всероссийская художественная выставка (на ней, кстати, были представлены и работы саратовских художников). Всероссийская выставка – это масштабное событие, происходящее раз в пять лет. И в прессе о ней практически ничего не было. Такое замалчивание кому-то нужно. Выгодно. Но, несмотря на все эти замалчивания, художники продолжают работать. Возьмите наш Саратов. Сколько всего живописцы потеряли за последние годы – мастерские на Горького (там сейчас магазин), творческую дачу в Пристанном, мастерские в Энгельсе. Наш брат абсолютно не защищен. Художники живут в состоянии вечного страха выселения из мастерской, на которую, того и гляди, положит глаз некий дядя с большим кошельком. И невзирая на все потери, все страхи, люди работают.

– У вас на стене висит диплом Академии художеств. Я знаю, что для художников ценность этой награды едва ли не выше звания заслуженного или народного художника.

– Вы абсолютно правы. Я очень дорожу этой наградой. Только, к сожалению, на стене копия, а не подлинник.

– А где же подлинник?!

– Вот и я бы хотел узнать где. В Академии художеств мне сказали, что диплом через Совет Федерации был переслан на имя нашего губернатора, но походя по бесчисленным кабинетам саратовского правительства, я так и не нашел своего диплома. Странно как-то подобное исчезновение...

– Евгений, когда, по-вашему, в России наступит лучшая жизнь?

– Наверно тогда, когда мы перестанем бояться правды. Она ведь изо всех сил прорывается к нам, а мы не хотим, не желаем ее знать. Правда о «бульдозерной выставке», якобы уничтоженной с подачи Хрущева, она ведь не известна людям до сих пор. Вроде бы расправлялись с диссидентами. С инакомыслящими. Да какие же это были диссиденты, Господи прости! Это были талантливые, финансово благополучные люди, выставлявшиеся за границей! По Москве в тот период было много товариществ художников – группа Зверева, группа Завьялова. Я дружил со многими из них. И поверьте, никого тогдашняя власть не душила, не унижала. А зачем им потребовалось делать выставку своих полотен в грязи – другой вопрос. Все обернулось мастерски сделанной провокацией. Процветающие богемные люди одним махом превратились в мучеников, без гвоздей повисших на крестах. Кому это оказалось выгодным, каждый решает для себя сам. Я же убежден: когда мы научимся отличать действительных мучеников за правду от тех, кто пытается взгромоздиться на крест без гвоздей, жить станет, безусловно, легче.

– А как переводится с греческого ваша фамилия?

– Сияющий, мерцающий, а еще – зеркало и стекло.

– Так фамилия буквально говорит о вашей манере письма!

– Когда я вырабатывал ее, то об этом и не подозревал – я ведь не знаю греческого.

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 15 (77), 16-22 апреля 2004 г.