В Саратове только что произошло событие, которое, надеюсь, не останется незамеченным в культурной жизни страны: издана книга воспоминаний замечательного скульптора, живописца и графика Гавриила Гликмана «Я живу, потому что вижу». Вместо предисловия к ней – отрывок из письма М. Ростроповича, а также опубликованные прежде статьи Д. Гранина, Т. Дмитриева, автора этих строк и воспоминание инициатора издания Льва Горелика «О том, как Гавриил меня пленил».

В книгу включены и разного времени интервью с ее автором, и его краткая биография, итожащая творческую деятельность Гликмана на родине и на Западе, куда он был вытеснен как «идеологический диверсант». Отдельные главы его мемуаров посвящены выдающимся деятелям отечественной культуры, которые были моделями его скульптур, картин и графических листов: композитору Дмитрию Шостаковичу, поэтам Николаю Клюеву и Марине Цветаевой, кинорежиссеру Фридриху Эрмлеру, дирижеру Евгению Мравинскому, художникам Натану Альтману, Павлу Филонову, Ивану Билибину, Василию Шухаеву и Марку Шагалу, скульпторам Сергею Коненкову и Степану Эрьзе, актерам Николаю Монахову и Владимиру Яхонтову, режиссерам Николаю Акимову и Всеволоду Мейерхольду.

«Эти портреты овеяны флером легенды, мифа, – утверждает автор одной из статей, и тут же оговаривается: – Но ведь легенда о человеке часто оказывается сильнее достоверной памяти о нем…» (Т. Дмитриев). Мне они вовсе не кажутся мифологизированными. Конечно, память человека избирательна, и о буквальной точности в передаче событий любым мемуаристом говорить не приходится. Но воспоминания – это ведь, хотя и особый, но все-таки жанр художественной литературы, где важнее всего не протокольные подробности, а достоверность чувства и убедительность восприятия. А в понимании человеческой сути, социальных и лично-психологических причин формирования личности этих выдающихся деятелей нашего искусства Гавриил Гликман неотразимо убедителен.

«В моей жизни было у меня немало встреч с людьми удивительными и блестящими, людьми, которые оставили след в суровой истории России нашего века. Еще застал, видел, а порой и знал многих из тех, кто являлся истинным цветом русской интеллигенции и творчество которых погибло в эпоху сталинского террора», – так начинает он главу своих воспоминаний («Такая короткая жизнь»), посвященных блистательному музыкальному критику Ивану Соллертинскому. Не у всех мастеров творчество погибло в годы большого террора, у некоторых оно достигло высочайшего расцвета. Конечно же, не благодаря, а вопреки давлению тоталитарной диктатуры. Но какой иногда страшной ценой для человеческой сути многих, даже самых выдающихся творцов.

Эта проблема отчетливо сформулирована уже в первом очерке, посвященном Шостаковичу, где автор размышляет и о загадке его личности: «Что это был за человек? Может, просто гений, на которого тяжким грузом легла проклятая эпоха»!? Человек, оказавшийся в изнурительно сложных отношениях с властью, пытавшийся сохранить возможность творческой работы, избежать руководящих постов и остро жаждавший композиторской славы, которая «была необходима даже ему, как канифоль для смычка». Человек, в котором всегда ощущалось «почти не отпускавшее его творческое напряжение». Художник, помогавший многим сохраниться и выстоять достойно в лихую годину: «Его пребывание среди нас было необходимо. Он был стержнем, на котором в тех страшных условиях держались наша нравственность и творчество…»

Очерк Гликмана назван «Шостакович, каким я его знал». В нем немало наблюдений чисто бытовых, сугубо психологических черт, подмеченных приметливым глазом художника. Но есть в нем и зоркость иного рода – понимание кровной связанности великого композитора с родной страной и своей эпохой, его неотрывности от них: «И музыка его при всей своей общечеловечности была тесно связана с Россией. Только люди, испытавшие на себе климат того времени в России, могут по-настоящему раскрыть Шостаковича, а иностранные дирижеры, при всей их виртуозности, при всей их изощ­ренности почувствовать не смогут…». Буквально одним скупым штрихом передано мемуаристом душевное самоощущение великого музыканта. Когда тот увидел гликмановскую картину «Выносят парашу», где в одном из узников (со спины) угадывался сам Шостакович, композитор раздумчиво обронил: «Это самое подлинное, самое верное мое изображение».

Или его постижение внутренней смуты в душе еще одного персонажа страшной поры – кинорежиссера, четырежды лауреата Сталинской премии Фридриха Эрмлера, «умевшего и на службе идеологии оставаться художником». В пору хрущевской оттепели мемуаристу «вдруг открылись темные и трагические глубины души талантливого человека, в котором так причудливо соединились палач и жертва проклятой эпохи».

Глубокая и неоднозначная характеристика выдающегося русского дирижера Евгения Мравинского – еще одно свидетельство его умения увидеть, как в личности одного человека причудливо сочетаются известная барственность выходца из дворян и самозабвенная самоотдача великого труженика, преодолевающего в минуты напряженного исполнительского труда скорбь тяжких утрат, одоление отчаяния творчеством. Мравинский дирижировал оркестром, исполнявшим «Альпийскую симфонию» Рихарда Штрауса, когда умирала его горячо любимая жена. По убеждению автора воспоминаний, «это была гениальная дирижерская интерпретация гениальной музыки».

Гавриил Гликман – художник. Естественно, что его визуальная память обострена: «Есть зрительные впечатления и образы, которые не тускнеют от времени и остаются на всю жизнь», – пишет он, вспоминая случайную встречу с опальным поэтом Николаем Клюевым. Или описание внешнего облика Сергея Кирова: «Был он крепок, коренаст, с сильной шеей, хорошо посаженной крупной головой и густой шевелюрой» – лаконичный словесный рисунок скульптора, привыкшего мыслить пластическими объемами.

А в своих живописных, графических и скульптурных портретах он идет, скорее, противоположным путем, отталкиваясь от постижения духовного существа модели или ее судьбы. Судя по собственному его признанию, именно так он работал над образом Моцарта: «Я это пытался сделать неоднократно, опираясь не на сходство, а ища в живописных и ритмических построениях портрета эквивалент музыки Моцарта: сочетание гармонии с обрывками речитативов, которые рождаются и вновь исчезают».

Вспоминая «трудноуловимое лицо» Всеволода Мейерхольда, «художника неистовых страстей, вдохновенья и горечи», он говорит и разнообразии его творческих и статусных проявлений – от «изысканного маэстро» до «бунтаря в кожаной куртке комиссара». Интересны наблюдения за работой великого режиссера над образом роли с актером, как и отличия от его метода в подобной работе Николая Акимова, который актерский образ «создавал и конструировал как художник», он шел «через грим, костюм, типаж актера», «давал рисунок роли, и актер уже сам интерпретировал этот «рисунок», насыщал его жизнью». У Акимова путь от зрительного представления образа к раскрытию характера.

О ком бы ни писал Гликман, он всегда упорно стремился постичь самое существенное в творческой природе вспоминаемого им человека. Но иногда он вынужден признаваться в бессилии сделать это: «Тайна магического таланта Шагала непостижима. Он свободен в своем вдохновении. Ведь в противоположность своим современникам – Сезанну, который дал живописный язык веку, Матиссу, Кандинскому, определившим стиль столетия, – Шагал не дал ни языка, ни школы. Подражать ему может даже ребенок. И вместе с тем он неуловим, как цветочная пыль на солнце. Он полон тайны, непосредственности, прелести и свободного дыхания. Он просто Шагал!»

Мемуарная книга Гавриила Гликмана читается с большим интересом, который удерживается не занимательными бытовыми эпизодами или подробностями частной жизни вспоминаемых им деятелей отечественного искусства, а неослабевающим напряжением ищущей мысли, пытающейся проникнуть в самую суть их характеров и сокровенные тайны творческого мышления каждого. А потому она существенно обогащает наши представления о высоких и трагических судьбах крупнейших мастеров минувшего столетия.