«В мире есть Бог. И имя ему – случай», – это изречение великого кинорежиссера Сергея Эйзенштейна осмыслил давным-давно, воспринимая внезапно случающееся как частное проявление закономерного, как своего рода неизбежную его предопределенность. Случайным было знакомство с московским искусствоведом Еленой Грибоносовой-Гребневой, приехавшей на 12-е Боголюбовские чтения. Случайно наши доклады пересеклись на графике К.С. Петрова-Водкина в коллекции Б.Д. Суриса, что привело к последующим контактам. Случайно среди книг, подаренных ею, оказался альбом «Валерий Каптерев: живопись, графика, архивные материалы», изданный в конце 2011 года.

Не совсем случайно, а по неизжитой пока привычке навязывать окружающим заинтересовавшие меня явления, показал альбом отделу современного искусства. И тут снова проявился Его Величество Случай: Галина Беляева, увидев на странице 47 среднеазиатский этюд Каптерева «Пейзаж с фигурами» (1930), мгновенно сориентировалась и показала картину «Улица среднеазиатского города», подписанную ВК/33 и числящуюся в каталоге полотном неизвестного художника. Пейзажный мотив этюда идентичен фрагменту картины, да и стилистическое родство очевидно. Авторство В.В. Каптерева было восстановлено. Но цепочка случайностей не прервалась.

29 марта на Боголюбовских чтениях Беляева поведала о своей находке. Сетовала, что неясен источник поступления картины, записанной в инвентарь в 1980 году. И тут снова вмешался случай. Ученый секретарь Е.К. Савельева, увидев картину, заметила, что ее фотографировали еще братья Леонтьевы, и она числится в списке полотен, выделенных музею в 1935 году как компенсация за картину Адольфа Монтичелли, переданную от нас в Музей изобразительных искусств. Я запротестовал было, но внезапно вспомнил, что, готовя на рубеже 1970-80-х статью о музейной коллекции живописи, не нашел из этого списка одной или двух работ.

В савельевской архивной копии среди других числится и картина В.В. Каптерева «Заседание Джамганского совета». Так, благодаря случаю, выяснилось и точное название этого полотна. И впрямь, на узкой улочке горного селения, вероятно, дагестанского а не среднеазиатского, рядом с прохожими и проезжими расположились у стола под навесом бородатые аксакалы и девушка с косичками, перед которыми витийствует оратор. Географические координаты помог уточнить Савельевой опять же случай: интернет сообщил о засаде, устроенной группой боевиков в окрестностях Джамгана (Дагестан). Теперь осталось, не уповая на случай, уяснить, с какой выставки 1933-1935 годов она закуплена: участие художника на них зафиксировано в альбоме. А там, глядишь, случай поможет объяснить и причину того, что она надолго выпала из поля зрения наших предшественников.

Что знал я об этом художнике? В начале 1970-х, занимаясь искусством послереволюционных годов, встречал это имя в связи с выставкой «Цветодинамос и тектонический примитивизм» (1919), потом в числе организаторов общества «Цех живописцев». В середине того десятилетия пытался найти его координаты: мы собирали тогда работы таких мастеров. Но мне сказали, что там уже побывал Игорь Савицкий, а после него искать нечего. Теперь ясно: далеко не все увез он в Душанбе, где создал превосходный музей русского искусства 1920-1930-х годов. Через десятки лет я встретился с работами Каптерева на страницах удивительной книги Ольги Ройтенберг «Неужели кто-то вспомнил, что мы были…», посвященной забытым художникам 20-30-х годов. Книги о нашем беспамятстве, о духовном обворовывании самих себя и потомков тоже.

И вот у меня альбом Валерия Каптерева. Продуманная и обстоятельная статья Елены Грибоносовой-Гребневой с четким анализом его работ, внятным объяснением особенностей творческой личности живописца, столь разнообразного в своих увлечениях, но всегда верного себе. Мастера, что «всегда умел передать в своих работах некую авторски уникальную интонацию творческой взволнованности по поводу увиденного мотива, которая органично «сшивает» в единый блок порой столь различные по духу произведения». Она отмечает и его умение органично вжиться в существенные особенности бытия различных времен и народов, «обнаружить синтетический образный код переживаемой эпохи, оптимально созвучный лучу внутреннего зрения».

Вполне объяснимы и его переклички со многими живописцами при всегдашнем сохранении собственной интонации. Картина «Перед рассветом» ассоциируется с символистскими полотнами П. Уткина, «Последний день» сближает с «Древним ужасом» Л. Бакста, «На краю земли» напоминает космологию М. Чюрлениса. Не зря же исследователь отмечает «шевченковско-ларионовскую примитивистскую генеалогию» каптеревского искусства: его живописные «касания» изобразительных мотивов различных стран и эпох сохраняют наивно-мудрую, по-детски доверчивую игровую интонацию.

В альбоме представлены и замечательные воспоминания о художнике его жены, талантливого поэта Людмилы Окназовой, дочери его учителя художницы Татьяны Шевченко, давнего друга дома Евгении Колат, долгие годы пристально следившей за всем происходящим там, монографические тезисы «Мир Валерия Каптерева» писателя Юрия Линника. Они помогают понять и творчество замечательного живописца. Кроме публикаций в альбоме, впечатлила и лирическая поэма в прозе Марии Романушко «Не под пустым небом», особенно глава «Притяжение очага. Каптеревы», воссоздавшая особую ауру каптеревского дома и восприятие его искусства в годы отчасти вынужденной, а больше добровольной изолированности живописца от официального искусства.

Точно писал о таких мастерах, сдвинутых на обочину художественного процесса страны, Василий Ракитин: «Художник, лишенный общественного пространства действия и не желающий обслуживать политическую систему, ищет и придумывает свое, никем не занятое пространство между сейчас, сию минуту и всегда. Он устанавливает свои собственные отношения с еще сохраняющим удивительную странность миром».

Непринужденный артистизм Каптерева, его счастливая восприимчивость к художественным импульсам, идущим отовсюду, обостренный интерес к античности, среднеазиатскому и библейскому наследию, к новейшему европейскому и отечественному искусству давали простор его раскованной фантазии, склоняли его к бессюжетному, импровизационно-ассоциативному письму, к вольным реминисценциям с произведениями разных эпох, различной тональности и стилистики. Это было творчество самодостаточное, не ориентированное на «проходимость» в экспозиции тогдашних выставок или коммерческую востребованность. И в этом состоит особенный его вклад в искусство своей эпохи.

Пожалуй, точнее всего поэтически запечатлела общую направленность и особенности его неустанного живописного делания жена художника:

Несоразмерен, непонятен,

Презрев ненужный возраст свой,

Он цветовым смещеньем пятен

Творит немое волшебство.

Не мудрствуя и не лукавя,

Не путаясь в добре и зле,

Он оживлял цветы и камни

На жаждущей чудес земле.

Не знающий тоски и сплина,

Ребенок леса и горы,

Писал он властно, дико, дымно –

В размах космической игры.

И мимо догм, и мимо правил,

Невеждой века укорен,

Он своевольничал и правил

В разливах судеб и времен.