Известный советский писатель, драматург и сценарист Евгений Габрилович вспоминает, что после войны его сын пропадал в кинотеатрах сутками. Фильм «Тарзан» посмотрел пять раз.

Известный кинодокументалист Алексей Габрилович (сын сценариста) в конце 1980-х, в свой ленте «Кино нашего детства», цитирует эти «скорбные» воспоминания отца (отец сидит в кадре). А за кадром комментирует: «Наивный папа. Если бы я посмотрел «Тарзана» только пять раз, меня бы в школе подняли на смех».

Смотрели и по 20, и по 25. И не только «Тарзана». В сознании послевоенных мальчишек, жаждущем ярких впечатлений, «Тарзан» и «Индийская гробница» вполне удобно и неконфликтно уживались с патриотически-идеологическим «Подвигом разведчика» и многими другими лентами своего времени. Фильмов было мало, каждый новый становился событием исключительной значимости.

На днях ретроспективу фильмов Алексея Габриловича («Футбол нашего детства», «Кино нашего детства» и «Дворы нашего детства») еще раз смогли увидеть зрители канала «Культура». Артисты Валентин Гафт, Лев Дуров и основатель группы «Арсенал», музыкант Алексей Козлов («Козел на саксе») с упоительным восторгом вспоминали о своих фанатских пристрастиях, «протырах» в кинотеатры и полууголовном «этикете» послевоенных московских дворов.

Удивительное свойство человеческой памяти – помнить хорошее и забывать плохое. Скорее всего, именно поэтому память нас объединяет, а необходимость думать о будущем доводит до конфликта. Скорее всего, именно в этом загадочном свойстве памяти кроются корни фатального конфликта отцов и детей – детям вспоминать нечего, отцам же никогда не удается до конца примирить настоящее с прошлым.

На этой же неделе в Институте филологии и журналистики Саратовского госуниверситета открылись десятые «Пирровы чтения». Помимо докладов, подготовленных специалистами в области исторической, социальной и культурной антропологии, литературоведения, теории культуры, социологии, искусствоведения, программа встречи включила в себя еще и «кинопоказ с комментариями».

Фильм «Коммунист» режиссера Юлия Райзмана и сценариста Евгения Габриловича (1958) профессор Вадим Михайлин, директор лаборатории исторической, социальной и культурной антропологии (главный инициатор чтений) представил как «образец очень тонко, умно и профессионально выполненных манипулятивных техник».

Несколькими часами раньше Михайлин в докладе «Энтузиаст, сын Героя: эволюция устойчивых конвенций в оттепельном плакате» убедительно продемонстрировал, каких усилий, например, стоило художникам 1960-х срастить довоенные советские культурно-идеологические матрицы с реалиями «оттепельного» времени. Докладчик рассказывал, а на стене университетской аудитории, вызывая неуместные ассоциации, проектор высвечивал еще не всеми забытый медальный ленинский силуэт с сакральной формулой: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи»…

– Вадим Юрьевич, прежде всего, почему чтения Пирровы?

– Понятно, что название изначально было несколько хулиганским. Но не от царя Пирра, чья победа была больше похожа на поражение, а от Пирры, жены Девкалиона, мифологической праматери всех живущих (из камней, разбрасываемых Пиррой, появились женщины; из камней, разбрасываемых Девкалионом, – мужчины. – Ред.).

С 2002 года мы собираемся уже в десятый раз. Чтения родились из цикла семинаров «Пространственно-магические аспекты культуры». Постепенно они превратились в ежегодную конференцию. Время от времени у нас еще бывает и поэтическая составляющая, то есть, получаются чтения в более широком смысле слова. Раз в два или три года они становятся международными – мы подтягиваем коллег со стороны. Но чаще в Саратов просто съезжаются люди из Самары, Москвы, Питера, Казани…

– Тема этой встречи «Конвенциональное и неконвенциональное: интерпретация культурных кодов». А попроще? Какое содержание вы вкладываете в термин «конвенциональное»?

– Нет, речь не идет о естественном договоре. Потому что в пору советского строя, например, никто ни о чем не договаривался. Просто существует принятая устойчивая форма взаимодействия, кодирования событий и человеческих отношений, которые в определенные исторические эпохи на уровне публичных пространств выстраиваются как более или менее принятые условия игры. При этом разные люди или разные группы могут иметь интересы как совпадающие, так и не совпадающие друг с другом или с общим полем взаимодействия. Тем не менее, эти конвенции, коды помогают налаживать взаимодействие. Поэтому всегда интересно, что кодируется, как эти конвенции рождаются, видоизменяются, умирают.

– Многие сообщения посвящены периоду новейшей отечественной истории. Чем он интересен культурологам?

– Просто XX век в России был настолько плотным, скоростным, настолько быстро менялись способы обустройства публичных пространств, что здесь динамику развития культурных кодов можно отследить, пожалуй, как нигде пристально, документированно и наглядно. Даже внутри советской эпохи смена парадигм, смена батарей этих конвенций происходила очень быстро, иногда радикально.

– Какие уроки мы можем извлечь, например, из культуры советского плаката?

– Уроки – школьное слово, а законы культурных кодов не универсальны. Тем не менее, достаточно важные вещи можно понять. Например, что публичные среды состоят из разных людей, поэтому одни те же знаки могут или оказывать на них очень сильное воздействие или не оказывать никакого.

Плакат был мощным орудием политического влияния в конце 1910-х и в 1920-30-е годы. При этом оставлял абсолютно равнодушным население страны в 1970-80-е годы. Хотя технологии все время менялись, художники пытались адаптироваться, быть востребованными, но уже изменились сами люди и способы кодирования публичного пространства. И плакат перестал попадать в цель. Ведь любое такое изображение действенно, когда оно предлагает зрителю удобную для него реальность, облегчает ему вхождение в нее, выстраивает эту реальность согласно простым, не допускающим разночтений схемам. А в позднесоветскую эпоху эти разночтения были уже слишком очевидны.

– Получается, что усилия художников уже были тщетными?

– Не совсем так. Даже в 1970-е годы у плаката был свой потребитель. В основном это партийно-административная элита, для которой все эти социалистические оформительские опыты создавали режим успокоения нервов: все красное, значит, все в порядке, идет как надо. Но большинством населения все это уже воспринималось на уровне «красного шума».

В 1920-30 годы работали совершенно другие плакатные технологии. Они были рассчитаны на втягивание человека с улицы в некие проективные, удобные, выстроенные согласно властным интенциям пространства. Причем, потребность в этом ощущала не только власть, но и само население. Потому что огромное количество людей, выброшенных из привычных режимов существования, отчаянно нуждались, чтобы это новое пустое и неосмысленное пространство было каким-то образом структурировано. И чем оно проще структурировано, тем легче в нем будет ориентироваться. К тому же ранний советский плакат предлагал очень простенькие матрицы считывания и определения черного и белого. Поэтому он был действенным и выполнял очень серьезную роль.

– Время плаката ушло?

– Я не знаю, что будет дальше. Сейчас появились гораздо более острые раздражители, они формируют иные режимы воздействия. Например, лицо крупным планом – то, к чему человек не сразу привык в публичном пространстве, потому что крупным планом мы обычно видим лицо тех людей, которым доверяем. Плакат замечательно использовал эту схему. Но с тех пор появился кинематограф, потом телевидение. Они перехватили у плаката эту инициативу. Публичные фигуры стали проникать в наш дом. Президент страны усаживается на диване у себя дома, и ты невольно воспринимаешь его как привычный элемент своего собственного домашнего пространства. Появились принципиально новые способы визуального перестраивания публичных реальностей. Например, компьютерные игры. Они еще более мощно воздействуют даже на подготовленную психику человека. Хорошо, что всех этих способов не было в начале XX века, а то бы мы до сих пор пребывали в фашизме и коммунизме. Но плакат в 1920-е годы воздействовал на своих современников не менее завораживающе, чем какая-нибудь «стрелялка» на нынешнего подростка.

– Сегодня эти технологии используются осмысленно, организованно? Кем и как?

– Да, конечно. В первую очередь теми же организаторами публичных пространств – всеми, кто работает на потребителя. Задачи могут быть политические или коммерческие, но принцип от этого не меняется: реклама, кино, телешоу стремятся изменить поведение человека в определенной ситуации.

…Кроме «Коммуниста» участники чтений посмотрели и обсудили «Добровольцев» Юрия Егорова и более поздний фильм того же Райзмана «Частная жизнь». Они сравнили советские гражданские обряды с религиозными праздниками, вспомнили о судьбе театра на Таганке, попытались понять, как менялась со временем проективная реальность в творчестве братьев Стругацких, оценили творчество известного саратовского художника Николая Гущина – как «идеологического диверсанта» на фронтах соцреализма, присмотрелись к литературным текстам и образу учительницы в позднесоветском школьном кино.

Продуманные интерпретации на чтениях активно излагали не только известные специалисты, но и студенты. Стороннему наблюдателю этот факт внушил острожный оптимизм. Но тут же и родил предположение: если будущие глотатели культурных кодов не окажутся более стойкими к манипулятивным техникам, чем их предшественники, то, скорее всего, создадут какие-то новые, свои…