Особая одухотворенность рокотовских персонажей, их таинственные образы, поэтизация моделей, по мнению искусствоведов, раскрывают жизненное и творческое кредо художника.

Федор Степанович Рокотов (1735-1808) по своему живописному мастерству уже становился вровень с достижениями европейских художников XVIII века. Он придавал особое значение внутреннему миру, акцентируя не столько должностное состояние портретируемого, но, прежде всего, «изящности душевны» (Р. Державин), сочувственно выявляя чисто человеческие достоинства обыкновенного русского просвещенного дворянина.

Стремясь к одухотворению образа, Рокотов не ставил перед собой задачу выявить всю сложность и противоречивость конкретного характера. Его привлекала не столько острота психологических характеристик, сколько передача определенного настроения, определенного типа душевной жизни. В противовес искусственной патетике парадных портретов на первый план он выдвигал иной тип изображения – портрет камерный, интимный. Художник подчеркивал духовную выразительность изображенных, что свидетельствует о нарастающем интересе к внутреннему существу личности. Только его привлекало не проницательное раскрытие характера, а поэтизация модели.

Рокотовские образы персональны, но неповторимая характерность личности сочетается в них с отвлеченностью априорного этического идеала. Отсюда бросающаяся в глаза общность в духовной настроенности его героев. Заметно разнясь внешне, внутренне они родственны. Ибо Рокотов передавал тип (пусть не социальный, а эмоциональный), но именно тип. При этом тип скорее желаемый, нежели широко представленный в тогдашней русской жизни. Этим отчасти объясняется некоторая «затаенность» чувств и переживаний рокотовских персонажей, неподдающаяся однозначной расшифровке.

Общей трудноконкретизируемой эмоциональности характеристик созвучны манера письма и колористические решения его полотен. Рокотов любил тонкие, неяркие красочные гармонии, сближенные, мягко переливающиеся друг в друга тона. Рисунок обычно растворяется в мерцающем богатом оттенками живописном пятне, что заметно усиливает ощущение некоторой недосказанности, порой даже таинственности рокотовских образов.

Абрам Эфрос не случайно отмечал впечатление «какой-то таинственности, почти «привиденчества», которым наделены наиболее изысканные, наиболее «рокотовские» работы», а также «особенное, как бы изнутри холста проступающее, живописное полумерцание, полугорение красок». Исследователи отмечают также известную недосказанность, оттеночность в передаче душевного состояния моделей, присущую рокотовским портретам, его умение «души изменчивой приметы переносить на полотно», которое акцентировал в своем стихотворении Николай Заболоцкий.

В особой одухотворенности, которой наделены его персонажи, раскрывается жизненное и творческое кредо художника, активно утверждавшего духовную значимость каждой личности вне зависимости от ее положения и сана. Именно в этом проявилась несомненная близость искусства Рокотова про­светительским идеалам эпохи.

Музейные портреты супругов Загряжских написаны Рокотовым еще в 1760-е годы, в ранний период творчества, когда, по справедливому мнению исследователей, его образы отличались сравнительно большей конкретностью, чем в последующие десятилетия. Оба портрета поступили из Государственного музейного фонда в 1926 году, а до того были в подмосковных имениях князей Голицыных Кузьминки, затем Дубровицы.

Генерал-майор Николай Артемьевич Загряжский изображен в пудреном парике, в бархатном оливково-зеленом кафтане с белым шейным платком, с лентой и звездой ордена Станислава на груди. В передаче одежды краски неярки, приглушенность звучаний сближает и объединяет их. Намеренно «выдвигая» фигуру, художник приближает к зрителю лицо Загряжского. Детали костюма играют здесь второстепенную роль: взгляд живописца устремлен к внутреннему. Пластическая лепка лица округлена и смягчена. Оно некрасиво, но в нем душевная привлекательность доброго и мыслящего человека.

В нашем музее находится и вариант-повторение парного к портрету Н.А. Загряжского портрета Анастасии Михайловны Загряжской (урожденной княгини Голицыной), который хранится в собрании Русского музея. Саратовский вариант портрета очень близок к петербургскому характером внутреннего состояния образа, но живописно слабее его.

Портрет Николая Михайловича Мацнева написан, судя по надписи на обороте, весной 1779 года, когда изображенному было чуть больше двадцати. Образ молодого человека строился не на определенности психологической характеристики, а на выявлении потенциального богатства душевной жизни, на передаче владеющих им эмоций.

Его фигура, слегка отодвинутая вглубь, дана в легком изящ­ном повороте. Контуры ее почти сливаются с фоном. Художник отбрасывает все аксессуары, предельно упрощает костюм, сосредоточив внимание на лице. В нем – затаенная усмешка и напряженность ожидания. Хрупкая утонченность облика, пытливый взгляд чуть прищуренных глаз говорят о натуре порывистой и впечатлительной, духовно богатой и тонко чувствующей.

В последние годы обозначилось сомнение в принадлежности этого портрета непосредственно кисти Рокотова, никак пока не обоснованное. Возможно, возникло оно из-за того, что портрет этот, сильно пострадавший в годы войны, в значительной мере возрожден и бережно приведен в экспозиционный вид музейным реставратором В.И. Соляновым под присмотром его столичных наставников. Но как бы то ни было, а в самом подходе к портретной задаче ощущается воздействие рокотовских принципов, его манеры. Возможно, это работа одного из мастеров, которых именуют «кругом Рокотова». В конце 1970-х случайно удалось обнаружить в Москве и приобрести в наш музей три портрета XVIII столетия: два мужских (астраханского губернатора екатеринских времен П.Н. Кречетникова, статс-секретаря императрицы, председателя масонской ложи, историка и писателя И.П. Елагина) и портрет неизвестной дамы кисти неизвестного же живописца, отнесенного столичными экспертами к кругу Рокотова. Но о полотнах неизвестных мастеров разговор особый.