Реминисценции без видимого повода

Снимая стекло с предметного столика и вставая от микроскопа, один из лучших в городе патогистологов Геннадий Николаевич Решетов иногда философски комментировал собственный диагноз: «Чаще встречается то, что чаще встречается». На подобные шутки Решетов имел полное моральное право, поскольку в том, что не слишком часто встречается, он тоже много чего понимал. К нему и к зав. отделением Рудольфу Адамовичу Утцу ходили проконсультировать неясные стёкла со всего города.

Так что спорить с любимой присказкой умного человека не стану – не могу и не хочу. И всё же, натурально, иной раз кое-что вроде и совсем маловероятно, а всё равно случается. Интересно бывает поглядеть.

Вот оно, невероятное, произошло – и уже позавчера. Поэтому к нему успели привыкнуть и твёрдо знают, что по-другому и быть не могло. ...А ты прикинь, можно ли было предвидеть что-нибудь такое подобное месяц назад. Или год.

Как известно, у одного нашего соотечественника ни с того ни с сего на прогулке улетела знакомая, у которой все атомы в тот момент взяли и двинулись в одном направлении – событие крайне маловероятное, но, приходится признать, возможное. Разумеется, удивился и он сам, и те, кому он это рассказывал.

Не хотите верить литературному источнику? И не надо, я его специально, для затравки, подсунул. И тут же предлагаю переключиться на исторические факты, которые археологи и отдельно взятые математики ещё не успели назвать мифом и фальсификацией. При этом истории шахмат окажется тут более чем достаточно, хотя и «остальная» история будет у нас идти параллельной дорогой.

Как говорил один лысый маршал в пенсне и шляпе, «Кто не слеп, тот видит»: хотя перед Второй мировой войной советские шахматы и сделали большой скачок (что это меня злодеев тянет цитировать?), но и первыми в мире их признавать было не обязательно. Конечно, Михаил Ботвинник был одним из прямых претендентов, Саломон Флор и Андре Лилиенталь сами приехали, Пауля Кереса и Владаса Микенаса присоединили (вместе с Владимиром Петровым, причём для Петрова это кончилось хуже, чем можно было себе поначалу представить). Однако Николаю Рюмину и Всеволоду Раузеру оставалось жить пару лет, а все остальные (для окружающего мира, во всяком случае) находились в латентном, что ли, периоде. Из широко известных – Григорий Левенфиш был в возрасте между Капабланкой и Алехиным, а Пётр Романовский, Илья Рабинович, Борис Верлинский с Фёдором Дуз-Хотимирским и Фёдор Богатырчук к мировому лидерству имели отношение касательное. Ну, вот ещё Вячеслав Рагозин был довольно молод и известен по московским международным турнирам. Так что если бы спросили у нейтрального наблюдателя, кто выиграет Турнир наций, сыграй там СССР, он всё равно начал бы со Штатов как первого претендента. Сэмьюэл Решевский, Ройбен Файн, Айзек Кэжден и компания... Вряд ли сильно хуже «Советов» выглядели со стороны и команды Германии (Ефим Боголюбов и «аншлюссированный» Эрих Элисказес) и кое-кто ещё.

Однако – война. Причём мы рассматриваем её именно сквозь чёрно-белый фильтр истории шахмат. На фронтах из числа ведущих гибнут Сергей Белавенец, Марк Стольберг, умирают Илья Рабинович, Раузер, Рюмин (правда, Рюмин от туберкулёза с тогдашней терапией умер бы и в мирное время). Воюют и возвращаются живыми Пётр Дубинин, Григорий Гольдберг, Рашид Нежметдинов, Георгий Борисенко, Владимир Васильев... Александр Котов конструирует 120-мм миномёт, Михаил Ботвинник проектирует ЛЭП, Григорий Левенфиш тоже «инженерит», служат в армии Александр Толуш и Давид Бронштейн, дают бесконечные сеансы в госпиталях Елизавета Быкова, Людмила Руденко, Ольга Рубцова, а Валентина Белова пашет на тракторе. Ещё Ефим Геллер служит в авиации, но кому этот механик интересен. И так далее – многого не упоминаю, потому что не ново, а перегружать текст именами собственными нет смысла. И так уж...

Ну скажите, что этого не было.

Ладно, проводятся чемпионаты Москвы – в конце сорок первого года и Ленинграда – во время блокады. Притом что никакого пайка в стиле партминимума товарища Жданова участникам выдавать никто не собирается. Понятно – из соображений пропаганды (в первую очередь; и правильный был ход в психологической войне) проводится в Баку матч Владимира Макагонова с Саломоном Флором. Причём Флор играет с должной спортивной злостью – во всяком случае, ему «удаётся» поругаться с судейской коллегией, что (учитывая его дальнейшую карьеру арбитра) достаточно любопытно. Да, создаются условия для работы Ботвиннику, Василию Смыслову, Исааку Болеславскому, проводятся турниры в Свердловске, с 44-го года возобновляется чемпионат страны. Относятся к делу серьёзно, и тут без санкции сверху не обошлось.

Но ведь война – и какая война. Потери. Разруха. А про тех, кто не за анализами сидит, а из пушек стреляет (ну, о пушках ещё несколько слов сказано будет) вроде и говорить не приходится.

Однако настаёт-таки сорок пятый год. Гитлера погромили, слава богу. Все мы союзники, но кто потерь больше понёс и тех же фашистов больше положил... – не в упрёк кому (что за глупость), а для подсчёта: сколько кого и сколько чего должно у победителей оставаться «на ходу»?

И тут раздаётся первый, слабенький звоночек насчёт того, что не только в общей, но и в шахматной истории многое переменилось. Играется командный матч, абсолютно «выставочный» и никакого значения вроде не имеющий. Советская администрация Берлина играет с американской на десяти досках. Людей собирают из армейских (невелико мероприятие, чтобы гроссмейстеров тащить). Встречаются две шахматные нации, из коих одна – олимпийский чемпион последних лет. Пускают часы, а к вечеру счёт 9:1 в пользу восточных. То, что за команду-победительницу играли Исаак Липницкий, Рашид Нежметдинов и Борис Наглис, говорит только о том, что Липницкий, Нежметдинов и Наглис здесь же неподалёку и довоёвывали. Одним приятно, другим нет, а всем окружающим издали кажется забавно, потому что чего не случится на таком вот уровне.

Поэтому когда опять же из соображений в первую очередь пропаганды (как, возможно, думают к востоку от Тихого океана) и из соображений обязательной победы и пропаганды уже исходя из неё (как наверняка думают к востоку от Балтики) готовится радиоматч СССР – США, то ожидается, естественно, «огнеупорная» борьба с примерно равными шансами, и молодцы будут русские, если на равных сыграют с такой командой. На первой доске Арнольд Денкер, он чемпион страны – и нормально, чемпионы страны и всегда будут в олимпийским командах США по всем видам. Радисты научены, играть, правда, долго (вместе с передачей часов по десять партия), ну да ничего. Два дня потерпят.

Через два дня шахматный мир начинает чесать коллективный затылок, потому что счёт 151/2:41/2 не планировало даже начальство, которому всегда надо больше, чем возможно.

На первой доске выясняется, что Денкер шахматист, конечно, хороший, но Ботвиннику не конкурент (белыми он проигрывает «битву моторов», т.е. идёт на фирменный вариант имени противника и не доживает до тридцатого хода, а чёрными попадает под гидравлический пресс в другой системе славянской защиты). Но это ещё ладно. На второй доске Сэмьюэл Решевский проигрывает малоизвестному (пока!) в мировых шахматах Василию Смыслову – и тоже 0:2. И это ещё не последний удар, потому что Ройбен Файн «извлекает» из двух партий с Исааком Болеславским только пол-очка, и не из-за какой-то нелепой случайности, а из-за столкновения с шахматистом своего же калибра, но оказавшимся лучше подготовленным по дебюту. Многократный чемпион «Турниров наций» Айзек Кэжден проигрывает Александру Котову. Кто такой этот Котов для привычного слуха? Второй призёр Союза, чемпион Москвы, гроссмейстер СССР? Тогда ещё не привыкли слишком подробно интересоваться призёрами СССР и чемпионами Москвы... И так далее. У нас-то, понятно, триумф, а вот «на том берегу» какое было в команде настроение? Забегая далеко вперёд и в сторону, разве что после проигрыша советской хоккейной сборной американским студентам на двух Олимпиадах (этого тоже совершенно не могло быть, ан – было; ни тренеры, ни игроки до сих пор толком не могут понять – как).

Через короткий срок – нечто подобное (и тоже по радио) – с англичанами.

Впрочем, команда Соединённого Королевства уже, видимо, сообразила, что к чему – и свой проигрыш с похожим счётом (6:18) переносит спокойнее. К тому же к ним футбольное «Динамо» приезжало, так что главный спортивный шок уже империей пережит. К тому же, Коннел Хью Александер сыграл на первой доске с Ботвинником 1:1, и это делает реальность переносимой.

Дальше – как в песенке двадцатых годов:

Если вас трамвай задавит,
Вы, наверно, вскрикнете;
Раз задавит, два задавит, –
А потом привыкнете.

Привыкли, и надолго. Что лишний раз историю-то пересказывать? Такая стена шла, что даже Мигель Найдорф, Светозар Глигорич, Сэмьюэл Ре-шевский, Ласло Сабо, Лайош Портиш – могли из неё только изредка «вышибать куски». И лишь потом Роберту Фишеру удалось прорваться в чемпионы, но это был уже семьдесят второй год, другая эпоха...

Что же случилось во время войны?

Случилась, как ни верти, самая настоящая гигантская флуктуация. Да, шахматы были полуформально (а на самом деле – и всерьёз) признаны делом государственным. Но не в одном же ряду с ракетостроением и изготовлением бомбы!

Да, нет ничего невозможного в том, что несколько человек несмотря ни на что отдались любимому делу с головой. Но чтобы сотни, если не тысячи талантов в одном виде спорта! И ладно бы ещё только те, что в тылу – и фронтовики точно так, будто шахматная доска – пропуск не то что в жизнь, в рай! Не поленитесь, прочтите лишний раз «Трёх товарищей» – хорошо писано – можно было в тогдашней немецкой бедности не столько, а четверть-столька шахматистов представить? А ведь шахматная страна...

И ведь хоть бы им платили не в меру хорошо! Какое! Очень многим – и вовсе не платили. Или где-нибудь могли мастеру в спорткомитете такую зарплату положить, что он вскоре убегал... и изо всех сил готовился к турнирам ночами.

Шахматы давали свободу, которой не было в других занятиях? Да, да... Но это была свобода в пределах доски. Ибо туда соцреализм и прочие прелести проникали с большим трудом (и действительно, что идейнее – 1. е2-е4, 1. d2-d4 или 1. Кg1-f3 – ась?). Но и в шахматных журналах не слишком трудно найти разгромные статьи в духе администрации «неизвестных отцов», а уж взглянуть на композицию... Правда, толк в живой жизни от творческой свободы понимает, наверно, только музыкант, которого в его же деле поучает партийный руководитель. И всё же – хватит этого по идее, чтобы толкнуть массы на глубокое изучение позиций? По идее – нет, особенно в войну и сразу после. Однако получилось – как? А вот так.

И едва ли не в каждом большом городе было несколько таких пассионарных шахматистов. Не дурных фанатиков с горящим взором, графоманскими замашками и комплексом сверхценности, а настоящих специалистов, которые, окажись они тогда в небольшой европейской стране, – составили бы её вечную спортивную славу, и их бы изображали на почтовых марках.

С несколькими их них я был хорошо знаком, и это впрямь были удивительные люди. Одно плохо: по-настоящему я удивился им недавно, через много лет после их смерти; при жизни они были слишком «стопроцентно живыми». Действительно, что может быть такого невероятного в старшем коллеге, с которым ты здоровался и приятно общался месяц, и год, и два назад – и с которым продолжишь ещё долго встречаться, поскольку он живздоров и неплохо выглядит?

В общем, после всей этой прелюдии (которая, наверно, кое-что всё же объясняет) скажу, что главные герои здесь – люди вполне невероятные, мастера Николай Константинович Аратовский, Михаил Маркович Клецель и Виктор Александрович Евреинов. (О некоторых других не пишу, потому что хуже их знал. Был, например, знаменитый тактик – и боевой офицер – Ефим Аронович Корчмарь, а знаком я с ним был плохо. Кому интересен последний факт?) Чтобы быть документально точным, у Евреинова мастерского значка при жизни не было (посмертно, как орден, получил мастера ФИДЕ по композиции) и практик он был «только» хороший, потому что дебютами особенно не занимался (но, например, чемпионом Саратова становился, а ещё до войны – играл в финалах Ленинграда). Зато этюды у него были – ещё те. Не так их было много, как они были хороши.

Звание, конечно, вещь ценная. Бахтин был кандидат наук. Сколько по Бахтину защитили докторских?

Виктор Александрович был родом из Смоленска, и жили там во время оно трое приятелей-шахматистов: Сергей Белавенец, Михаил Юдович – и он. В Смоленске из них не остался никто. Белавенец и Юдович перебрались в Москву, а Евреинов – в Ленинград, который Питером долго звали только в устной речи.

Из всех троих Евреинов, похоже, оказался наименьшим профи в строгом смысле слова. Он и не мог, наверное. Склонность к композиции не давала повода жить за счёт шахмат: не припоминаю я что-то, кому это удавалось прокормиться киперганями или систематическим движением.

Впрочем, в чемпионатах города Евреинов, как уже говорилось, играл. Иначе откуда бы взялся его рассказ о «незлой, тихой» подначке в адрес коллег по клетчатой доске.

Кто-нибудь из шахматистов брал два фотоснимка и в разговоре с шашистом повествовательно рассуждал: «Посмотрите, вот коллективное фото участников первенства Ленинграда по шахматам. Обратите внимание – какие одухотворённые, интеллектуальные лица! А вот снимок с чемпионата по шашкам. Взгляните только – какие хитрые рожи!» Не будучи ни очевидцем, ни ломброзианцем, судить не берусь, но крепко подозреваю, что на самом деле разница была невелика. Однако надо же было чему-то беззлобно смеяться в весёлые тридцатые годы...

В войну кадровый танковый подполковник Виктор Евреинов то преподавал, то воевал. По меркам долгой войны проездил он за бронёй и под огнём не слишком долго, по меркам танковых боёв – более чем достаточно. Сейчас на пару шоковых пустынных бурь хватило бы (никому не в укор, помилуй бог). О своей войне Евреинов рассказывал – в основном, когда спрашивали. А умных вопросов мы задать не очень-то и умели. Не знаю даже, на каких танках он воевал.

Надобно заметить, рассказы Евреинова (при их явной правдивости) подавались ещё и в прекрасной литературной обработке. Не утомляя слушателей последовательным изложением, он цеплялся за деталь, а остальное мы исправно додумывали.

...Перед маршем к месту боёв часть стояла комфортабельно. Не надо было даже бегать в лес, ибо имелся сортир. За немногие минуты до того, как собирались запускать двигатели, старшие офицеры посетили это полезное заведение, причём особенно неудачно – подполковник Евреинов. У него расстегнулась кобура, и наган в неподходящее время свалился в неподходящее место. Виктор Александрович говорил, что раздражение, которое он испытывал, доставая револьвер проволочным крюком, по интенсивности превышало эмоции, испытанные в тот день в бою. Шутил? Разумеется. Но – верю, что лишь отчасти. Вы вникните в идиотизм ситуации.

Мы с тех пор знаем, что если на поляне летом где-то пятнами пожелтела трава, то там танку делать нечего: день-другой назад этой травой прикрыли мину...

И – ни слова в патетической интонации. В сочетании с мрачноватым (очень худым от липодистрофии) лицом это производило впечатление. Представить себе чёрного от копоти Евреинова в комбинезоне и шлемофоне было очень легко. Если бы его увидели древние римляне (да ещё на танке), описание бога войны Марса могло сильно измениться.

Сборник своих этюдов (из которых было очень много призовых, попавших в «Альбомы ФИДЕ» и т.п.) Евреинов составил и прокомментировал сам. Издать при жизни не удалось – в примечаниях шла слишком хорошая литература.

За практика себя чемпион Саратова, Приволжского военного округа и победитель других турниров В.Евреинов, можно сказать, почти вовсе не держал. Вместо показа партий он чаще ограничивался анекдотами – вроде: как быстренько поставить мат белыми в венской партии. Делаются ходы 1. е4 е5 2. Кс3 Кf6 3. Cc4 Kxe4 4. Cxf7+ Kpxf7 5. Kxe4 d5 6. Фf3+ Kpg8. Здесь белые a tempo двигают пешку – 7. d4 и лицом легонько, не хлопоча, изображают «тьфу». Зевнул в спешке фигуру, ляпсус манус... Если всё сделать правильно, то чёрные (весьма часто) на радостях отвечают 7. ...dxe4, и тогда после 8. Фb3+! можно выиграть.

И ведь при всём своём великолепии Евреинов (для полноты картины заметим, по родословной – аж боярин!) из всей этой тройки был, наверное, наименее удивительным. Почему? А потому. Он всё-таки мог быть. Он не был совсем уж невероятен. Прекрасно образованный (в своём деле и вообще) офицер-преподаватель, талант в одной из сфер искусств. Каковым искусством и занимался с любовью и успехом – отвоевав, выйдя в отставку и уехав в провинцию. Могу представить себе похожий жизненный путь в Англии или во Франции. Хотите чуть похожую судьбу? Пожалуйста. Дик Фрэнсис. Скачки – авиация – война – литература – всё с блеском – всеобщая заслуженная любовь. Евреинов несравнимо менее известен просто потому, что у шахматных этюдов не та аудитория, что у детективных романов.

Что же касается Аратовского и Клецеля, то если бы не живое наблюдение, то как честный скептик я усомнился бы в факте их существования.

Николай Константинович Аратовский был, вроде бы, сыном белогвардейского офицера (это мне Клецель рассказывал) – и, следовательно, фигурой в социальном отношении подозрительной. Тот малозначительный факт, что отец его до рождения сына (в 1919 году) нескольких месяцев не дожил, значения, разумеется, не имел. Некоторая «чуждосоциальность» и способствовала превращению любившего (видимо) математику саратовского школьника в видного шахматного мастера, хотя выглядела цепочка метаморфоз более чем причудливо.

К началу войны Николай Аратовский был уже игрок очень даже ничего: в школьные годы успел успешно поиграть в сеансах с заезжими знаменитостями, ну и – выдвинуться в местных соревнованиях. Стиль и подход к работе он, надо думать, выработал уже тогда, однако о больших довоенных победах двадцатидвухлетнего кандидата (или перворазрядника?) слышно не было. А остался ли с той поры какой-то архив, не знаю, да и какая, честно говоря, разница.

Началась война с немцами, и тут неподходящее происхождение, можно считать, сохранило Аратовскому шанс стать шахматистом. Притом, как говорится, «само того не желая». Теперь подробнее. В сорок первом году Николай Константинович попытался поступить в лётное училище, а его (по причине не того предка) не долго думая, завернули. Чтобы социально чуждый элемент боевой самолёт, что ли, к врагу не угнал?

Через некоторое время на фронте он, понятно, всё равно оказался – в роли командира противотанковой батареи, для чего математически оборудованная голова весьма подходила. До глубокой мысли, что сын политического оппонента укатит к неприятелю пушку, кадровики всё же не созрели.

Дошёл Аратовский со своей батареей до Польши – там ему достались осколок и орден Красного Знамени (воевал как положено), а когда он из госпиталя вышел, война уже закончилась.

На фотографиях того времени Николай Константинович обычно в гимнастёрке и с орденом. Пиетет к боевым наградам вроде бы ещё имелся, до звёзд маршала Брежнева было пока далеко.

Сначала Аратовский работал в спорткомитете, а потом (из-за больно уж высокой зарплаты, деньги лишние стали мешать) ушёл преподавать математику в техникум. А за шахматы засел с энтузиазмом, какого, может, раньше никогда и не испытывал. Наверное, всё-таки это секрет тех, кого много раз могли и хотели убить – а вот не убили. Уже через три года после войны кандидат в мастера Николай Аратовский разделил первое место в чемпионате РСФСР с мастером Георгием Иливицким из Свердловска, причём присвоить ему по такому случаю звание мастера и не подумали (это я об инфляции званий; не вкладывая ни грамма моральной оценки – прошу зафиксировать деталь). Правда, дополнительный матч Иливицкий выиграл весьма уверенно, и проигравший объяснял это в основном силой игры соперника – а не невозможностью правильной подготовки, кознями завистников или сглазом. Видимо, что-что, а причинно-следственные связи на войне привыкали устанавливать без фантазий.

«И всё же» результат выглядел очень неплохо. Если, допустим, принять к сведению, что третье место занял Виктор Люблинский из московской «верхушки», четвёртое – финалист СССР Николай Новотельнов, а пятое и шестое разделили совсем уж знаменитые Рашид Нежметдинов и Лев Аронин.

Мастером Николай Константинович стал чуть позже. В полуфинале чемпионата СССР 1950 года он прилично стартовал, но потом дела не пошли, и под конец для выполнения нормы уже необходимо было выигрывать три последние партии.

Тут Аратовский отбил в спорткомитет телеграмму, которая надолго вошла в фольклор: «НОРМУ МАСТЕРА НЕ ВЫПОЛНИЛ ТЧК ОРКЕСТР РАСПУСТИТЕ ЗПТ ЦВЕТЫ ПРОДАЙТЕ ТЧК = АРАТОВСКИЙ» Есть версия, что идею подкинул другой саратовский шахматный остроумец, кандидат в мастера Максим Максимович Тетельбаум (тоже воевавший, трижды раненый, тоже попадавший в финал чемпионата России – то есть, не кто-нибудь; да ещё ко всему известный адвокат и журналист), но это не обязательно: стилю собственного юмора Аратовского текст тоже вполне соответствовал.

Партия с известным ленинградским маэстро Дмитрием Ровнером лишена каких-либо внешних эффектов, но представление о классе победителя даёт вполне ясное.

Новоиндийская защита

Н.Аратовский – Д.Ровнер

Полуфинал XVII первенства СССР, Вильнюс, 1949

1. d4 Кf6 2. c4 e6 3. Кf3 b6 4. g3 Сb7 5. Сg2 Сe7 6. O-O O-O 7. Кc3 Кe4 8. Фc2 Кxc3 9. Фxc3 Сe4 10. Кe1 Сxg2 11. Кxg2 d5 12. cxd5 exd5 13. Сf4 c5 14. dxc5 bxc5 15. Лad1 Кc6 16. Фf3 Кd4 17. Фd3 Сf6 18. b3 Фd7 19. Сe3 Лac8 20. Фd2 Лfd8 21. Кf4 Лc6?! Вероятно, сильнее 21. ...Фf5, и после 22. Схd4 cxd4 23. Фа5 Фd7 24. Лс1 перевес белых ещё не слишком велик.

22. b4! Кf5 23. Сxc5 d4 24. e4 Кd6 25. Фd3 Кb7 (25. ...Ле8 26.f3 Лb8 27. Cd4 также оставляло за белыми значительное преимущество) 26. Сxa7 Лa8 27. Сxd4 Лd6 28. Кd5 Сxd4 29. Фxd4 Фh3 30. Лd2 h5 31. Фe5 Лe6 32. Фf5 Фxf5 33. exf5 Лea6 34. Лa1. Чёрные сдались.

В финалы Союза Николай Константинович всё же не выходил, а в российских – играл не раз, хотя первых мест больше не было. Причины? Откуда мне знать подробности пятидесятых годов, ограничусь версиями.

Во-первых, как мне, врачу, кажется, Аратовскому не хватило здоровья. Ранение у него было не пустяковое, а многолетнее совмещение служебных, тренерских и просто домашних нагрузок с интенсивной подготовкой и самой игрой (за доской мастер был более чем углублён в работу), видимо, оказалось для его организма избыточным. Именно для организма – весь этот длительный стресс плюс курение плюс (может быть) генетическая предрасположенность к гипертоническим реакциям. В результате через несколько лет выступлений через несколько туров после начала турнира у Аратовского за игрой стало зашкаливать артериальное давление. Играть в таком состоянии можно, а выигрывать – нельзя.

И сделать что-то очень непросто. Это в атлетических видах (или на погрузо-разгрузочных, или даже в бою) эмоции находят отличный выплеск. Потаскай на себе пушку три-четыре часика – и если тебя не убило, сиди ку-ри, давлению не до того. Одной опасности нет (правда, есть десяток других, но это разговор отдельный).

В шестидесятые годы во время партии из какого-то командного турнира в Саратове у Н.К. произошёл гипертонический криз, и это ему, что называется, не понравилось. А не выиграв (при почти таком же нездоровье) у другого кандидата, он сказал: «Ну уж если я его обыграть не могу...» – и от практики за доской почти отказался. Зато больше стал играть по переписке.

Кто такой Аратовский и что это за шахматная сила, в Российской шахматной федерации отлично понимали, и уговаривать включить его в сборную не требовалось. Да у него и опыт был – во II личном первенстве СССР.

А надобно сказать (сейчас это знают уже не все), что в спортивном смысле РСФСР была в советское время чем-то вроде «трёхглавого орла», потому что на первенствах Союза выставляла три команды. Назывались они официально «РСФСР – Москва», «РСФСР – Ленинград» и «РСФСР – сборная республик, краёв и областей». И уж кто-кто, а любой спортивный организатор твёрдо знал, что Москва – это не Россия, поскольку спорткомитеты там были разные. Соответственно и обогнать особенно хотелось столицу и Питер, да ещё Украину. Впрочем, больше и конкурировать-то было (тогда) особенно не с кем; это под старость Советского Союза здорово стали выступать команды Латвии и особенно Литвы, которая как-то раз и вовсе взяла золотые медали (повторяю, речь о первенствах по переписке). А, например, что было бы даже и сейчас толку эстонцам в выступлении за них двукратного чемпиона мира Тыну Ыйма? Досок-то было полтора десятка... у них и тогда мастер Эндель Куускмаа мог первую доску выиграть (и выигрывал), серьёзного влияния на командную борьбу это не оказывало.

В Росспорткомитете всё понимали. И были командные первенства заочников весьма специфическим для спортивных чиновников занятием. Шахматы и вообще-то вид неолимпийский (это их потом приравняли), а значит – не самый финансируемый, а уж о переписке – что говорить. В случае победы особых «лавров и литавров» тоже не предвидится. Это влияет. Однако же шахматы традиционно почитаемы, и в случае поражения болезненно исполненная клизма от прессы и, соответственно, начальства – тоже неизбежна, как восход по утрам. Что тоже отпечаток на психику накладывает.

В общем, российская команда, особенно на первых чемпионатах, формировалась с подобающей серьёзностью (что, кстати, в Москве и Питере, судя по их результатам, бывало через раз).

Так что уже имевшие опыт Аратовский и Клецель сели играть за Россию и «быстренько» стали чемпионами Союза – раз и другой. Настолько быстренько, насколько сия дисциплина позволяет – т.е. не прошло и шести лет. При этом ни одной золотой медали Н.К. так и не получил: их начали давать только с третьего или четвёртого чемпионата.

Был Николай Константинович и лидером сборной России – на международном турнире «Балтийское море – море дружбы». Тогда это название смеховой реакции не вызывало (правда, и никакой другой – тоже). Чем турнир на первой доске закончился, в точности не знаю, но он там всё время шёл на первом месте. И команда, кажется, выиграла. Впрочем, в разговорах Аратовский этого соревнования при мне не касался ни разу – возможно, считал его «проходным».

Вообще для игры по переписке Николай Константинович был «приспособлен» идеально. Во-первых, это был один из лучших аналитиков, которых мне довелось видеть. И если читатель начнёт хмыкать: «А много ты их вообще видел?», то отвечу даже и так: шахматных – не много и не мало, но ведь и в других научных дисциплинах мне доводилось упражняться; и всё равно – организованность мышления у Аратовского была одной из лучших. Из саратовских шахматистов в этом смысле, на мой взгляд, выделялся Николай Крогиус – впрочем, со многими другими мне совместно анализировать не пришлось; показ партий и вариантов – это совсем другое дело.

В анализе Аратовский был, надо сказать, одновременно «капитален» и изобретателен. Интересно, как он позднее работал бы с компьютером, но в домашинный период его мозг был весьма быстродействующим и надёжным устройством на уровне мировых требований.

Карьеру Аратовского-заочника приостановила болезнь. Я и познакомился-то с ним в палате клиники нервных болезней – после инсульта (у нас там шли занятия, и на титульном листе истории болезни обнаружилась знакомая фамилия). Набравшись наглости, я заговорил, и вскоре мы действительно стали знакомы. Поначалу, думаю, Николаю Константиновичу было просто скучно, и он с любым шахматистом рад был перемолвиться – а потом, наверное, привык.

Когда Аратовский выписался из неврологии, я стал заходить к нему домой, и за доской мы сидели достаточно часто и по разным поводам. Например, играли блиц. Анализировали. Была даже (с моей ненужной подачи) попытка выиграть конкурс югославского журнала «Problem» – там в этом случае давали звание мастера по решениям (\'Majstor-rjesavac\' это называлось, кажется). Оказалась эта работа слишком объёмной и скучноватой.

Блиц (возможно, после инсульта) Аратовский играл хоть и хорошо, но не так «ужасно», как я ожидал. Т.е. определённый процент я у него брал. Однако тут возможно и ещё объяснение. Для мастера игра со мной не представляла особого аттракциона (тем более что ему просто пришлось меня отучать применять некоторые построения, которые вызывали его законное раздражение: сразу не проигрывают, не о том речь, но ведь ерунда же...); однако если Николай Константинович пару партий проигрывал или (тем паче) отставал в счёте, то он «зверел», слегка менялся в лице и начинал работать более серьёзно. Результата добивался всегда (или почти всегда, но первое вернее). Одним из моих лучших достижений был счёт 41/2:51/2. Особенно я доволен им был по случаю того, что парой дней раньше Аратовский уделал двух мастеров, зашедших навестить болящего – одного (хорошего блициста) со счётом 51/2:21/2, а другого – на ноль (тот, правда, в блице не выделялся достижениями). Иногда посмотреть, как мы стучим, заходили старые приятели Н.К., которых я не знал и по сей день, естественно, не знаю. Один из них, помнится, приготовился наблюдать за избиением, а я как раз пару партий подряд выиграл. Удостоившись фразы «Да, не прост этот лекарь», автор этих строк был отправлен хозяином дома поиграть с «комментатором», обыграл (тот был не мастер)... а потом мастером был бит – для ясности происходящего.

А один раз я ухитрился обыграть классика в серьёзной партии, причём при помощи довольно забавной тактики. Правда, для этого Аратовскому пришлось в голландской защите сделать позиционную ошибку, какие бывают, в общем-то, от потери концентрации. Доволен я был жутко, но всё же не настолько, чтобы потерять последнее соображение и произнести хоть слово. Сколько мне удавалось проиграть, умолчу по благородству.

Когда попытки сотворить что-то с решениями нам окончательно осточертели, Аратовского удалось спровоцировать поиграть в первенстве мира по переписке. До этого он в такие турниры почему-то не включался – видимо, просто по занятости в других. А тут – написал письмо в федерацию и «сел» в европейский турнир класса мастеров – сиречь полуфинал чемпионата Европы. Увлёкся, естественно. В паре партий применил новую разработку в варианте дракона – в атаке Раузера собрался сыграть не Фа5, а Фс7. Была об этом деле статья (кажется, Б.Воронкова) в «Шахматном бюллетене». Эффект оказался вполне удовлетворительный: одну партию выиграл (у Пакроффа), а в другой противник свернул на другой путь – по одной из матчевых партий Смыслова с Ботвинником. Когда Лилиенталь нашёл и опубликовал путь к преимуществу за белых, «было уже поздно».

Одним из противников был чехословацкий мастер Цвахоучек. Увидев запись его фамилии латиницей (Cvahoucek), Аратовский не мог побороть соблазна произнести её повеселее и говорил примерно так: а вот в партии с Квакоусиком (о!) у меня то-то и то-то. Ну, товарищ с родины Ярослава Гашека мог бы и оценить хохму, однако, естественно, не слышал.

Впрочем, одним из любимых писателей был у Николая Константиновича не столько Гашек, сколько Нушич (с его подачи этого Нушича не я один прочёл). При этом некоторые нушичевские сюжеты Аратовский рассказы-вал в духе «Декамерона» (или, если угодно, Довлатова, хотя этой фамилии тогда ещё никто не знал) – да так, что получалось – весьма и весьма. Несмотря на плоховатую дикцию – мы думали, что после инсульта, но добрые люди объяснили, что всегда так и было.

Один из сюжетов я в сборнике Нушича не раскопал, а потому приведу его здесь – авось, мои вкусы совпадут с читательскими. Рассказываю не как у автора (ну не читал!), а как запомнил.

В некотором небольшом городке двое приятелей, местные почтмейстер и полицейский, регулярно надирались по субботам. При этом общественность придерживалась того мнения, что полицейский к концу дела был слегка навеселе, а почтмейстер – пьян, как свинья (действительности это не очень соответствовало, но сие и не обязательно).

Наконец в один прекрасный день друзья очередной раз употребили и решили повеселиться, для чего и скинули в пруд случайного прохожего. К их несчастью, это оказался чиновник из столицы. Дебоширы были арестованы и преданы суду. Из показаний свидетелей стало известно, что в тот день полицейский был слегка навеселе, а почтмейстер пьян, как свинья; в связи с данным обстоятельством почтмейстеру было судом оказано определённое снисхождение, а полицейского наказали по всей строгости закона. В своём последнем слове полицейский произнёс: «Господи боже мой... Ну я ведь тоже был пьян, как свинья!»...

Недурная идея.

К тому же, судить о ситуации Аратовский мог вполне грамотно. В конце концов, хоть он в последние годы спиртного и не пил, но фразу «Стакана водки хватает на блицтурнир» – сказал. И ещё – раньше у него лодка-«гулянка» была, это речные жители понимают. А кому взбредёт в умную голову осудить нарушения режима, пусть повоюет «хоть бы год».

Иногда обсуждалось, что тот или иной автор писал о войне. Из «похожего на правду» артиллерийский капитан выделял книги Григория Бакланова. Может, ещё и от сходства по роду войск. Многих – ругал за враньё и бездарность.

Имел право – ибо в русском слове понимал и пользовался родным языком с большой точностью. Не хуже, наверно, чем знаменитый баскетбольный тренер Владимир Павлович Кондрашин. Похвалой за хороший ход, например, могло быть слово «засранец», умеренной критикой – «демагог». А вот слово «дурак» употреблялось в прямом смысле. Позиция могла быть прокомментирована известной частушечной строчкой «Интересно девки пляшут по четыре штуки в ряд» (кстати, не знаю продолжения... или начала; надеюсь, оно весёлое и не слишком приличное). В общем, офицер, тренер и преподаватель. Много не говорил, но говорил хорошо.

...Далеко же мы ушли, начав с турнира по переписке.

В первенство Европы Аратовский выходил, кажется, «форсированно» (хотя в заочных соревнованиях такие расчёты могут оказаться и неправильными). Одну партию, правда, проиграл, но выиграл – весьма много. Только – оказался этот турнир для него последним. В конце лета 1976 года был второй инсульт – и... всё. Конец. На этот раз – не приходя, кажется, в сознание. Слишком рано – в пятьдесят семь лет. Богатств не оставил – не этим занимался.

Вот Михаил Маркович Клецель – тот жил долго, за восемьдесят лет. Чего никак не должно было с ним случиться – в смысле, по теории вероятности. Жизнь его при этом была полна событий. Что, в свою очередь, для двадцатого века не такая уж и редкость.

Достаточно вспомнить отдельные моменты его биографии, они сами по себе производят впечатление. Такое бывает только на самом деле, а в повести или романе выглядело бы чересчур буйной фантазией сочинителя.

Родился Клецель в 1911 году на Украине и помнил дореволюционные времена. Одной из ярких картин «счастливого детства» был еврейский погром, которого он не забывал до конца дней.

В молодости Михаил Клецель основательно познакомился с географией Советского Союза.

В Саратове он начал (и вовсе не в младшем школьном возрасте, что потом считали обязательным... надо ли говорить, что о тренерах и вовсе понятия не имели) играть в шахматы, быстро выдвинулся на ведущие роли в городских чемпионатах и в конце тридцатых годов имел на счету победы над известными мастерами Василием Пановым и Георгием Лисицыным – в «гастрольных» партиях и небольших турнирах, устроенных по случаю появления сильного игрока. Вроде как в других городах были турниры с участием Файна и Кмоха – но их-то помнят.

При этом шахматы в те годы вовсе не были у Михаила основным занятием.

Он выучился на инженера-гидролога, работал там, куда посылали (другое и в голову не приходило); в Средней Азии по такому случаю его едва не расстреляли басмачи. Почему казнь так и не состоялась? Во-первых, суфчи (в вольном переводе – тех, кто ищет воду) старались без необходимости не трогать – это были люди полезные. Во-вторых, гидрологи повели себя в беседе с курбаши аккуратно – во время допроса настаивали на своей аполитичности (чем, впрочем, вроде бы добились только переноса расстрела с вечера на утро). И, наконец, в-третьих, ночью басмачей из кишлака вышибли быстро и с шумом, так что им было не до того, чтобы разбираться с парой неверных инженеров.

Да и особенной охоты расстреливать суфчи у курбаши, видимо, действительно не было. Он формально допросил пленных и, вполне возможно, неформально приказал тем и ограничиться.

В Отечественную войну Клецель отвоевал очень основательно. Курская дуга – Украина – Кёнигсберг – Маньчжурия (это не всё, но это наглядно). Воевать или нет – не задумывался, у него на войне вся семья погибла: братья – на фронте, родителей в оккупации расстреляли. Очень даже он был не против кое-что кое-кому припомнить.

Перед наступлением под Курском – был одним из тех не слишком обременённых большими чинами офицеров, которые на нейтралке командовали установкой промасленных шпал. Их ночью подожгли, чтобы бомбардировщики видели, чей передний край обрабатывают. Почему-то потом этот эпизод оказался полузабытым, во всяком случае, читать о нём мне не доводилось...

Сам себя капитан Клецель при этом считал героем не более, чем был на то способен капитан Тушин. Правда, многочисленные награды иных политработников упоминал не без иронии. Кто фантазёр, пусть назовёт её доброй.

Во время взятия Кёнигсберга, как известно, чуть не вся операция была «инженерная», и Клецель чувствовал себя, как гидролог у воды. По ходу дела он со своим подразделением освободил из какой-то гитлеровской тюрьмы оказавшихся в ней французов (что для той ситуации было совершенно нормально). А вот то, что по случаю очередного празднования юбилея победы в войне он написал во Францию и собирался встретиться со своими «крестниками», которых выпускал из камер, это ему потом и самому казалось наивным. Впрочем... Михаил Маркович действовал «по позиции», и не его вина была в том, что партнёр (на сей раз – МИД) просто сыграл по другим правилам. Кстати, и мидовского чиновника винить бестолку.

Во время войны Клецель за шахматы не брался (сыграл как-то раз партию вслепую, и всё). Но уж после войны... он же был шахматист. Сначала война была главным делом, поэтому всё остальное – отойди и не мешай. А с осени сорок пятого года? С Квантунской армией разобрались, живы... где тут доска, бланк и часы!

Капитан Клецель (майором не стал никогда) несколько лет оставался в Дальневосточном военном округе, играя и в армейских, и в других турнирах. Причём с неизменным успехом, чему причиной – и класс, и неутолённый «шахматный голод». К тому же, был здесь и большой элемент везения: командовал округом маршал Родион Малиновский, большой любитель шахмат.

Однажды, когда кто-то обещал композитору Сати денег, он ответил: «Месье, я не остался глух к тому, что вы сказали» (Г.Рождественский). В смысле – шахматист может играть и просто так, но хороший приз всё же приятен. И Клецель не без удовольствия вспоминал, что как-то раз, став чемпионом войск Дальнего Востока, он получил больше... чем чемпион СССР того же года! «Половину денег я отдал жене, – рассказывал Михаил Маркович, – а вторую мы чуть не полгода с офицерами пропивали». Сумму он не называл, и оставалось гадать: то ли приз был такой огромный, то ли водка и закуска – такие дешёвые. Правда, водку он всегда пил более, чем умеренно, не впадая при этом в антиалкогольную пропаганду.

А вот на ставку Клецель никогда не играл. Левые шахматные заработки он не то, чтобы осуждал, а – считал, кажется, недостойной себя мелочью.

Фраза «Стиль – это человек» иногда оказывается совершенно правильной.

Вкус мирной жизни Клецель почувствовал быстро. Как-то раз он был дежурным по штабу не то округа, не то армии, и в положенное время сменить его не явились. Клецель подождал сколько-то часов, подумал, решил, что надо к турниру готовиться... и ушёл домой(!). Ничего, мол, не война. И не то трое, не то пять суток ареста воспринял даже с удивлением. А на самом деле – ещё мало дали, могли и больше впаять. Просто, у начальника были, наверно, те же настроения.

Интересно, сколько суток огрёб тот, кто вовремя не пришёл.

Так или иначе, из армии Михаил Маркович демобилизовался при первой подвернувшейся возможности... о чём впоследствии часто сожалел.

Во-первых, таких призов он больше не видел никогда и нигде. Легенда сохранила неприятно удивлённый вид Малиновского, когда тот зашёл поглядеть на очередное окружное первенство, спросил «А где же капитан Клецель?» и получил ответ – демобилизовался, мол. Вполне можно было поиграть и на Дальнем Востоке. Доска везде о шестидесяти четырёх клетках, противники тоже были совершенно достойные.

Во-вторых, прослужи Клецель немногим дольше, ему светила совсем другая пенсия, и он несколько раз сокрушался, что оказался глупее другого саратовского шахматиста (и тоже переписочника) Михаила Борисовича Прозорова, который до этой пенсии дослужился. Однако что было – вроде бы – думать о пенсии геройскому офицеру тридцати пяти лет?!

То есть, при случае забыть можно, конечно, и военные заслуги. Но об этом позже.

В Саратове Клецель (с его-то биографией и послужным списком – и даже несмотря на пятый пункт) вскоре стал председателем областной шахматной секции. Особенного Романова (имеется в виду, понятно, знаменитый председатель Спорткомитета) из него не получилось, а играть в шахматы такие общественные должности мешают основательно. Из тех лет вспоминал он, впрочем, забавные фрагменты.

Например, был тогда в Саратове партийный (Название партии не уточняю. Партия у нас была одна.) функционер (точного ранга не помню, но довольно высокопоставленный). Тот к спорту относился с сомнением, произносил слово «шахматы» с ударением на втором слоге, а по случаю открытия памятника Чернышевскому назвал его Николаем Григорьевичем.

Как ни странно, именно этот деятель во многом определил путь развития саратовских шахмат.

Дело в том, что в то самое время в Саратове серьёзнейшим образом собирался осесть выдающийся шахматист Исаак Болеславский. Если открыть справочник 1950-го года, то там вполне отчётливо значится: Болеславский (Саратов). Однако второму-третьему шахматисту мира в будущей столице Поволжья никак не могли собраться выделить квартиру, и жил он с женой в гостинице. Кончилось дело тем, что в один прекрасный день Исааку Ефремовичу взяли да и предложили на выбор квартиры в разных районах Минска. Он согласился – видимо, недолго думая и не слишком сожалея потом.

А ведь была типичная развилка (Юрий Трифонов для таких ситуаций придумал название «судьбоносные»), и история как белорусских, так и саратовских шахмат могла пойти совсем по-другому. Для сравнения представьте, что Евгений Мравинский дирижировал бы не в Ленинграде, а в Перми, что Виктор Тихонов остался бы в рижском «Динамо», а Константин Локтев продолжал бы работать в ЦСКА...

В общем, Пола Андерсона сюда! Пусть автор «Патруля времени» нам всё расскажет!

Кстати, разве в целом всё получилось хуже, чем могло бы? У Болеславского «карьера удалась» (в смысле – он много лет был одним из лучших тре-неров в мире... или – просто лучшим), а в Саратове наступили тренерские звёздные часы Н.Аратовского, а затем гроссмейстера Николая Крогиуса.

И всё-таки очень интересно: а если бы...

Кстати, из самого Клецеля тренер (не секундант, а учитель) не вышел. Скорее всего, по той причине, что Михаил Маркович не очень-то к этому и стремился. Мне кажется, у него было то же чувство, что у героя в финале одной ранней пьесы Симонова: «Нет! Это я сам вылезу из танка!»

Зрелище «Клецель-тренер» я наблюдал чуть ли не единственный раз: на региональной школьной спартакиаде. За несколько дней до турнира маэстро получил под опеку саратовскую команду, и из всеобщих лучших побуждений получилась (в основном) нестыковка: «стороны говорили каждая о своём». Ребята играли то, что готовили, а Клецелю (с точки зрения чемпионатов мира и Европы, да ещё переписочных) такая постановка дебюта казалась неправильной, и хода с шестого он начинал показывать варианты. Показывал. До разбора самой партии довольно часто уже не доходило; а в команде было четыре доски. Мы (остальные тренеры) чесали в затылках, потому что привыкли к другому режиму и, коли угодно, алгоритму.

Клецель и молодёжь приработались бы, но требовалось время; а турнир вскоре кончился – без провала (команда была вполне приличная), но и без особых взлётов.

М.Клецель за шахматной доской был стратег, тактик, боец, знаток теории... кто и что угодно. Однако слабым местом его бывали просмотры из-за цейтнота (это – чаще) или потери концентрации. Блиц в пожилом возрасте почти не играл – и делал это не слишком удачно.

...Если блиц – бог бы с ним, если цейтнотные зевки обидны, но объяснимы, то «отключения» от угроз неприятеля, да ещё в партии по переписке – это запоминается.

Особенно неприятно получилось в двух важнейших турнирах – первенствах Европы и мира. В первом случае Михаил Маркович зевнул в выигрышном положении мат в 2 хода (!) и вместо чистого первого места получил делёж второго – третьего. В финал мирового первенства он вышел, но чемпионом Европы так никогда уже и не стал. А в своём втором чемпионате мира Клецель по ходу дела имел отличные шансы повторить прошлый ре-зультат (пятое место). Это обеспечивало ему звание гроссмейстера – для обыденной жизни не слишком необходимое, но приятное. И здесь тоже случился провал концентрации, очков оказалось на одно меньше, чем надо, а это уже было не пятое место... а десятое.

И в жизни у него могло так же получиться!

Как-то раз Клецелю во время поездки в Эстонию (годы примерно в восьмидесятые) захотелось в валютном магазине попользоваться несколькими немецкими марками. Он их получал за статьи в зарубежных шахматных журналах – кто-то привозил, и в столице марки шли в ход в «Берёзке». Для западной республики Михаил Маркович продумал нехитрую, но, как ему казалось, вполне эффективную комбинацию – пошёл в тамошнюю квази-«Берёзку» и попробовал выдать себя за немца, благо этот язык знал не хуже среднего жителя Советской Прибалтики (so!). Последовал полный провал – ему отказали вежливо, но твёрдо, причём почему-то с улыбкой и по-русски. Выйдя из магазина, маэстро обнаружил, что перед началом операции забыл снять с пиджака ордена. Наши, естественно. Интересно, что думали продавцы...

«Экспромты после домашней подготовки» выходили у Клецеля лучше.

Повторюсь: по какой-то причине победителям первых командных чемпионатов СССР по переписке не давали медалей, и впервые их стали вручать где-то турнира с третьего или четвёртого. Причём сразу по две – одну (на ленте) для шеи в торжественные дни, другую (размером поменьше) для ношения в мирное время. Получив золотую медаль «с N-ного завоевания», Клецель прицепил её к пиджаку и пошёл за мороженым. Надо заметить, медаль чемпиона страны – это не значок с портретом кого-нибудь популярного и оттого встречается несколько реже. К тому же в шахматных первенствах в возрасте под семьдесят чаще удаётся побеждать, чем в атлетических дисциплинах. Михаил Маркович ожидал вопросов – и дождался. Симпатичная продавщица спросила его, по какому виду спорта он чемпион. И седовласый ветеран, напоминавший в те годы комплекцией Михаила Жарова в роли детектива Анискина (а роскошной седой шевелюрой – льва на пенсии), спокойно ответил: «Спринт... э-э... бег на двести метров».

Немая сцена, естественно.

* * *

Нет сомнения в том, что Клецель, Аратовский, Крогиус, Корчмарь и другие «старики» (почтенным старцам было тогда в основном по 30-40 лет) многому научили следующее поколение, пользуясь в основном «старым казачьим способом» – обыгрывали молодёжь в турнирах раз, другой, пятый... помогало! Сейчас молодых добрым битьём научают Алексей Шестопёров, Геннадий Туник, Иван Ефимов, Геннадий Живодов, Владислав Архангельский... поэтому дальнейшее течение истории не отменяется.

А так «ветераны старого образца» рубились между собой.

Английское начало

Е.Корчмар – М.Клецель

Саратов, 1956

Играли два знаменитых мастера (тогда – ещё будущих), два героя войны и весьма остроумных (совершенно по-разному) человека. Для ясности: Ефим Корчмарь был – по тем временам недавно – одним из лучших шахматистов Украины, а в массовое сознание вошёл после грандиозной комбинации в партии с Поляком, чему способствовали усилия Александра Кобленца, много раз повторившего её в своих книгах.

Что касается вариантов написания его фамилии («Корчмарь» и «Корчмар»), то сам Ефим Аронович формулировал это следующим образом: «Кто-то теряет на войне руку или ногу, а я вот потерял мягкий знак».

1. c4 Кf6 2. Кc3 d5 3. cxd5 Кxd5 4. e4 Кb4 5. Сc4 Сe6 Правильное решение. Е.Корчмарь не был особенным любителем теоретических дискуссий – в отличие от партнёра.

6. Сxe6 fxe6 7. a3?! Смелая дебютная политика чёрных увенчалась полным успехом. Белые неосторожно тратят темп на то, чтобы загнать коня туда, куда он и сам стремится.

7. ...Кd3+ 8. Kрf1 Кc6 9. Кf3 Фd7 10. Кg5 g6 11. Фe2 Сh6 12. h4

после 12. h4

12. ...Сxg5! После этого размена, уничтожающего столп обороны белых, они сразу оказываются перед неразрешимыми проблемами. Как мало им толку от открытой линии «h» и как страшен напор чёрных по вертикали «f», которую белые вскрыли собственной рукой!

13. hxg5 O-O 14. Кd1 Кa5 15. Лh3 Лad8 16. Лxd3 Фxd3 17. Фxd3 Лxd3 18. Kрe2 Лfd8 Белые сдались.

Разумеется, Корчмарь так быстро «слетал» очень редко – кому бы то ни было, включая гроссмейстеров.

...Примерно через четверть века в Мемориале Аратовского М.Клецель кому-то проиграл, жутко назевав в цейтноте. После этого Ефим Аронович загадывал знакомым шарады. Он закрывал рукой один глаз и спрашивал: «Кто это?», после чего сам же и отвечал: «Моше Даян». Потом закрывался другой глаз. «Это уже Моше Кутузов». Наконец ладонями закрывались оба глаза. «А это Моше Клецель!» Клецель возмущался, но умеренно.

Говорят, в таком же духе происходила некогда бесконечная пикировка между гроссмейстерами Миланом Видмаром и Савелием Тартаковером. Тартаковер, между прочим, во время Второй мировой войны был во французском Сопротивлении. Быть может, после того, как много раз рискуешь жизнью, результат отдельной шахматной партии перестаёт казаться вопросом жизни и смерти?

В шестидесятые годы в жизни Клецеля произошли существенные сдвиги. Мастерская норма в турнире не выполнилась, а право на классификационный матч с мастером не удалось реализовать, в чём Клецель винил какого-то функционера. А может быть, должен был его благодарить, как благодарят судьбу, в которой всё к лучшему.

Потому что амбиции, не реализованные до конца за доской, полностью проявили себя в игре по переписке.

Клецель чуть ли не сразу стал играть в европейских турнирах мастеров – прямом отборе в личное первенство Европы. Это было правильное решение: ближе к пятидесяти годам не было смысла начинать, скажем, с полуфинала России: в таком случае главные соревнования пришлись бы на возраст старше девяноста...

Помогло Михаилу Марковичу и то, что его выгнали из партии. Всё из той же.

Произошло это вполне традиционно, и время было подходящее – известная арабо-израильская война шестьдесят седьмого года. Причиной послужил недостаточный (точнее – нулевой) энтузиазм в поддержке единственно правильной линии единственно правящей партии на гневное осуждение аг-рессора, который обидел наших друзей (в том числе – из числа недавних поклонников Адольфа Гитлера).

К тому же «этот сионист» не захотел покаяться и даже вспоминал, что Советский Союз в сорок восьмом году сам же созданию Израиля и способствовал. Так что правильно выгнали.

В развитие темы – ещё несколько слов.

Сионистом Клецель не был по определению, потому что никуда не пытался уехать, да и не хотел. Для въедливого читателя. Автору сионисты не милы и не неприятны... примерно как либерально-демократическая партия в Японии. Вот есть они – и есть. Извините родовитого космополита.

Потом его звали восстановиться в КПСС, но тут он сам вежливо отказался, так что развитию политических взглядов Михаила Марковича до социал-демократических (с его же слов) коммунисты очень помогли.

А представительские и организаторские функции были теперь, понятное дело, не для него.

Но и времена уже всё-таки были не особо костоломные. С работы не выгнали, в международных турнирах по переписке играть не запретили, в сборные России и Союза приглашали (и никогда не получали отказа). Ну, позднее, чем было положено, дали положенную ветерану войны квартиру (за что голосовал в парткоме даже один шахматист)... так в ней всё едино потом зимой приходилось включать обогреватель. А это, как известно, от политических взглядов жильца не зависит.

Что же касается национальности, то тут Клецеля надо было знать и видеть. «Вообще-то» он, конечно, был еврей – и в молодые годы напоминал примерно бабелевского Менделя Крика; весьма был основателен (да и грузчиком поработал) – по этим параметрам соответствовал вполне. Но – помните его биографию? – попал-то он в Поволжье мальчишкой, и не только о религиозности его речи не шло, но и идиш он забыл так, как можно его забыть. Ругаться – ещё помнил, как. И всё. Не затем пишу, чтоб полюбоваться фактом (видимо, знать лучше на один язык больше, чем на один меньше), но вот – вышло так оно само. Тут – брахмин хинди позабудет, если с детских-то лет.

Но в последние десятилетия Клецель решил вспомнить, кто он всё же есть – и, поскольку учить язык по новой взрослому гидрологу было лень, пытался говорить с лёгким еврейским акцентом. Человека свежего это могло и обмануть. Однако через какое-то время Михаил Маркович начинал, допустим, вспоминать войну. С этой минуты акцент улетучивался напрочь, зато в описание ситуации вставлялась фраза: «И тут я ему сказал – Ё... твою мать!», произносимая с хорошо известной интонацией – и на чистейшем великорусском. Благо вспомнить было о чём – всякого хватало.

При этом обычно без особого умиления. Да оно, наверно, и действительно не очень-то умиляет, когда вспоминаешь, как при взятии какой-то деревни с чердака снайпер садил, положил несколько человек, потом его достали, вытащили, облили водой (зима!) и офицеры, подходя один за другим, из пистолетов расстреляли – да так, чтобы сразу не помер. Или как уже осенью сорок пятого бомбардировщики не на ту развилку дорог вышли и вместо японского свой полк разбомбили, а он их тоже сбил, сколько успел. Или о том, что после немцев в сёлах бывало...

И ведь что интересно! Ни Аратовский, ни Клецель после войны злобы к немцам не испытывали. Играли с ними, правда – очень удачно, но это вроде бы к ксенофобии не относится? Так сказать, с войной покончили мы счёты, и давайте жить дальше.

Михаилу Марковичу дважды довелось сыграть в финалах чемпионатов мира. В девятом он выступил блестяще, был пятым и в случае повторения успеха стал бы гроссмейстером. Шансы до конца следующего турнира оставались (судя по позициям) очень серьёзные, однако под конец Клецель сделал в двух партиях по грубой ошибке, и... впрочем, сказано уже об этом.

А усилий было затрачено не просто много.

Второй в истории чемпион мира в игре по переписке Вячеслав Рагозин говорил, что каждый день анализ партий отнимал у него около четырёх часов, а некоторые позиции вообще не выходили из головы. Единственный в истории двукратный чемпион мира Тыну Ыйм считает, что турниры по переписке выигрывает тот, кто позже ложится спать... Клецель к афоризмам по этому поводу особенно склонен не был, но жил точно так же. Может быть, ему просто чуть меньше повезло. Впрочем, рассуждать о невезении трёхкратного чемпиона СССР, двукратного европейского призёра, постоянно играющего (и столь же постоянно выигрывающего) за сборные надо с определёнными оговорками...

И, конечно, партии остались – нерукотворным памятником.

Творчество шахматистов-заочников не слишком часто печатают, и одна из причин тому – глубина и сложность анализа, из-за которой очередной ход иногда кажется совершенно непонятным. Один пример читателю всё же предлагается (с риском для комментатора, что его уличат в той или другой неточности).

Сицилианская защита

М.Йовчич – М.Клецель

По переписке, 1990-1991

1. e4 c5 2. Кf3 d6 3. d4 cxd4 4. Кxd4 Кf6 5. Кc3 a6 6. f4 Фc7 7. Сd3 g6 8. O-O Сg7 9. Кf3 Кbd7 10. Фe1 e5 Здесь играют также 10. ...Кс5, после чего возможно, например,11. Крh1 b5 12. e5 dxe5 13. fxe5 Kfd7 14. Cf4 Cb7 со сложной игрой.

11. a4 У.Андерссон против С.Татаи (Зиген, 1970) продолжал 11. Фh4 и добился перевеса после 11. ...h6?! 12. fxe5 dxe5 13. Kph1 b5 14. Cd2. Впро-чем, вскоре Р.Марич обнаружил, что чёрные могли играть точнее: 11. ...0-0 12. fxe5 dxe5 13. Ch6 Ле8, и всё ещё только начинается. Не оставим без внимания также ход Г.Каспарова 11. Крh1.

11. ...b6 12. fxe5 dxe5 13. Фh4 Сb7 14. Сh6 O-O 15. Кg5 Лfc8 16. Kрh1 Фc5!? 17. Сxg7 Kрxg7

18. Кxf7!? Ключевой момент. М.Йовчич идёт на ту же (почти!) комбинацию, которая принесла успех белым во встрече Нанн – Черна (Лугано, 1986). Разница (для некоторых вариантов – весьма существенная) – в том, что в «англо-венгерской дуэли» чёрный ферзь стоял не на с5, а на d6.

18. ...Kрxf7 19. Фxh7+ Kрe6 20. Лxf6+! Последовательно и логично. А что под конец всё смешалось на клетчатой доске, так – errare humanum est.

20. ...Кxf6 21. Фxb7 Кg4! В случае 21. ...Фс7 22. Сха6! Фхb7 23. Фхb7 у белых действительно всё, чего можно желать. Однако М.Клецель в духе идей полководца Сунь Цзы («если ты слаб, покажи, что ты силён») начинает демонстрацию на королевском фланге – и добивается успеха. В конце концов, он не зря ставил ферзя именно на с5...

22. Фd5+ (никаких особенных дивидендов не приносит белым 22. h3 Kf2+ 23. Kph2 Kxd3 24. cxd3 Лg8) Фxd5 23. Кxd5?! Лучше выглядело 23. exd5+(!) Kpd6 24. Лf1+ Крg7 25. h3, сохраняя возможность бороться за победу.

23. ...Кf2+ 24. Kрg1 Кxd3 25. Кxb6? «Последняя и решительная» ошибка. После 25. схd3 Лс6 26. Кb4 можно было ещё играть и играть.

25. ...Кxb2! Белые сдались. Вариант 26. Лb1 Kxa4 27. Kxa4 Лхс2 для них совершенно безнадёжен.

Видимо, это была последняя партия, которую Клецель выиграл в официальном соревновании. Он, правда, ещё начал турнир кандидатов (или, как это ещё называлось, 3/4 финала первенства мира), но заболел и играть дальше не мог. И выздороветь толком не смог.

У него и смерть вышла такая же удивительная, как жизнь. Клецель умер, в некотором смысле, от собственной руки – хотя вовсе не по собственному желанию. От какого-то знакомого он получил из-за кордона новомодное лекарство – и начал его принимать, не спросив совета ни у каких врачей: ни в поликлинике, ни у знакомых (хоть и было их немало). Оптимистически отнёсся к лечению – проанализировал ситуацию по литературе и «сделал ход». И ошибся в методике применения – не обратил внимания на какую-то аллергическую реакцию (мол, в первые дни отчего не быть и временному ухудшению), а в результате у него резко увеличилась трофическая язва, в которой и так-то мало хорошего. Не то чтобы лекарство было плохое, почти на любой препарат отдельно взятый организм может так вот ответить. Следовало хотя бы срочно прекратить приём непривычного лекарства – нет же! А прошло несколько дней – и оказалось поздно. Ничего толкового не дали никакие медицинские ухищрения того времени, а некоторых из тех, которые у нас потом придумали, в середине девяностых годов ещё не было. Да и не одна болезнь была у старика.

Хоронили его зимой, в метель, и некоторые из стоявших без шапок на этих похоронах простудились.

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», №43 (58) 28 ноября – 4 декабря 2003 г.