Если моего дружка шестидесятых и позже годов Дядю-Вадю описывать в терминах конца прошлого века, хватило бы всего двух слов через черточку – секс-символ. А во времена нашей молодости требовалась расшифровка в духе кинофильма «Кавказская пленница» – спортсмен, отличник, комсомолец, красавец и, главное, владелец личного автомобиля – гордости совкового дизайна дожигулевской эры, голубого, как самые распространенные женские рейтузы, «Москвича-412». Этот высокоскоростной пердун был свадебным подарком зятю от богатого тестя – известного писателя К. в придачу к дочери Тане, спортсменке, отличнице, комсомолке и, главное, красавице. Отблагодарить щедрого дарителя неторопливый Дядя-Вадя удосужился годам уже к тридцати, родив внучку-любимицу. До того красавцам было не до этого – отличники ковали научное счастье, кончая аспирантуры и защищая диссертации. Рождение наследницы трех ученых (теща тоже была доцентом) и одного писателя чудесным образом совпало с появлением наследницы двух беспоместных инженеров – меня и моей жены.

Собственно, ничего странного в этом совпадении не было: ровно девять месяцев назад, летом прошедшего года на голубом коньке-пердунке мы достигли берегов ныне зарубежного Чудского озера, где в короткие белые ночи кроме совместных питий и объятий и делать-то было нечего.

Был месяц май, солнышко уже вовсю светило даже в наших средних широтах. Жены увлеченно, в четыре сиськи без разбору, выкармливали новорожденных. Мы в этом процессе, естественно, не участвовали и думали о других процессах, столь же естественных.

– Давай махнем дней на десять на юга, бабы заняты, и такой возможности отвалить и расслабиться у нас, может, никогда и не будет. Погода-то какая! – уговаривал через меня самого себя Дядя-Вадя.

Не соглашаться было бессмысленно – «баб» Дядя-Вадя уже уломал, позвонил в Пицунду своей знакомой администраторше какого-то санатория ЦК КПСС (Дядя-Вадя когда-то отдыхал в нем семейно по блатной путевке Союза писателей), получил ответ, что мест, конечно, нет, но приезжайте, что-нибудь придумаем. Мы оседлали лошадиную силу и налегке помчались в поисках приключений. И мы их получили.

Мест в пансионате действительно не было – он весь был отдан Минсельхозу для восстановления здоровья тружеников полей и свинарников. Аграрии без продыху пили, не выходя из небоскреба, и окружающая местность казалась безлюдным черным паром. Обещанным апартаментом служила сводчатая беленая келья о двух железных койках в старинном монастыре, видимо, не православном, так как в храме работал орган, ежевечерне развлекая немногочисленных отдыхающих гастролями видных советско-грузинских мастеров этого редкого по громкости жанра. Орган располагался точно за стеной нашего застенка. Храм был преобразован в административно-служебную часть пансионата и находился от него в паре километров. Войти и выйти из кельи было можно только по предъявлению спецудостоверения. Но выйти и с пропуском было невозможно – в Пицунде свирепствовал сезон дождей! (Замечу в скобках, что об этом НАПЕРЕД ЗНАЛИ обе брошенных мамаши, заранее радуясь заслуженной каре, ниспосланной свыше на двух блудливых козлов!)

Трое суток под музыку И.-С. Баха мы питались саратовской тушенкой с сухарями, а на четвертый не выдержали и на чудо-скакуне через служебный въезд по кельинским удостоверениям припарковались к небоскребу «Пицунда». После чего, почти сухими, поднялись на скоростном лифте в бар-ресторан «Двенадцатый этаж», где, заказав, наконец-то, горячее, приступили к горячительному. Кабак был переполнен неугомонными в песнях и плясках аграриями и аграрками, все как один – в мужских пиджаках с иконостасами. Стайка местных носастых коршунов вилась над соседним столиком, настойчиво вызывая на танец миниатюрную белокурую бестию по имени Алевтина. Бестию можно было смело назвать красавицей не только в сравнении с подвыпившими аграрками, но и с колом сидящей с ней за одним столом золотозубой подругой в перманенте, которую коршуны явно игнорировали. Третьим с девицами был скромно одетый абориген, который сразу представился нам как учитель местной школы, грузин Георгий. Он пояснил, что в целях законного дополнительного обогащения сдает комнату приезжим отдыхающим, которых по договору ему поставляет местное турбюро, а дамы – его постояльцы.

На наших глазах красотка удула бутылку шампанского под шоколадку и, не обращая внимания на увещевания грузина, вступила в перепалку с пристающими к ней молодыми абхазцами. Кульминацией была следующая отважная реприза:

– Пошли на хрен, я даже группового изнасилования не боюсь!

Окрыленные вдруг открывшимися смягчающими обстоятельствами задуманного преступления коршуны срочно удалились на совещание в туалет, а учитель Георгий бросился перед нами на колени, умоляя о спасении по линии неминуемой дачи свидетельских показаний:

– Бежим отсюда, девушка совсем пьяная, скандал будет! Помогите, ради Бога!

Благородно пойдя навстречу, мы сунули под вазочку деньги и, взяв подмышку Златозубку и в охапку Белоголовку, кинулись вслед учителю к лифту. Спустившись на первый этаж и предусмотрительно сунув банкетку из вестибюля между дверями лифта для, хотя бы и временной, его блокировки, мы впятером выбежали под дождь. Учитель под сенью дерев пролагал путь, Дядя-Вадя тащил за руку несгибаемую Златозубку, а я чуток подотстал – дополнительных сорок кило хоть и небольшой, но вес. Вдруг бестия, всю дистанцию отчаянно дрыгающая ногами и руками в моей охапке, обмякла:

– Дяденька, я хочу сикать(!), подержи меня, дяденька дорогой, а то я в лужу сяду в новом платье!

Отказать всклинь налитой шампанским малютке я не смог. Алевтина задрала узкое по тогдашней моде платье до пояса, трусов, слава Богу, на ней не было, я со спины взял ее под ноги, присел на корточки и как малого дитятю стал псыкать. Шампанское долго лилось рекою по безлюдной набережной, а наверху, с лоджии четвертого этажа за нами внимательно наблюдала женская половина делегации Курской области:

– Куряне! Черный, прям на парапете, нашу девку как козу дрючит! Охолоните гада, мужики!

Будучи брюнетом и уловив возросшую долю ответственности по линии дружбы народов, я побежал к уже заведенной машине с голожопой Алевтиной наперевес и бухнул ее, уже сладко спящую, на заднее сидение на колени грузину. Георгий был учителем русского языка, а не анатомии, и, потеряв сознание и половину дара речи от воочию увиденного срама, до самого своего дома верещал только на грузинском, жестами изредка показывая, куда ехать.

В половине шестого утра нас вызвали на проходную храма. Трясущийся Георгий восстановленным за ночь русским языком запричитал:

– Ребята, бараны вас вычислили, кричат – дэвушку умыкнули, рэзать будем! Уезжайте побыстрее, я их знаю – это мои выпускники, у всех одни тройки, дураки законченные.

За час мы собрались, расплатились и тронулись в дорогу по намеченному еще в первый день маршруту – к отцу Дяди-Вадиной администраторши в горный чайно-мандариновый аул без названия, в котором все знают Бахуса Сулеймановича и его жену Валентину Ивановну. Непрекращающийся дождь смывал все следы.

К обеду мы то ли поднялись выше туч, то ли Господь милостивый оценил наше пицундское благородство, но дождь кончился, и засияло солнышко. В аул мы въехали сухими из воды. Уважаемый аксакал Бахус Сулейманович оказался жилистым «стариком» лет пятидесяти, нигде по этой причине не работал и лет тридцать был мужем исконно воронежской крестьянки Вали, заслуженного чаевода Абхазии и Героя Социалистического Труда. Родина чтила своих Героев и награждала их в безымянных аулах неучтенными мандариновыми плантациями. Поэтому добротный двухэтажный дом сторожа собственной цитрусовой рощи был полной чашей, в чем мы незамедлительно убедились. После протокольных приветствий и воспоминаний (Дядя-Вадя, оказывается, здесь уже бывал с красавицей-супругой) нас пригласили за пятиметровый стол, накрытый на свежем воздухе с невиданным для меня размахом – на белоснежной скатерти было ВСЕ от овощей и фруктов до рыбы и мяса. Для сторублевого инженера из голодающего Поволжья эта невидаль казалась скатертью-самобранкой!

Выпивка была двух сортов – домашнее красное виноградное вино и домашнее белое виноградное вино в неограниченном количестве. Оба напитка имели названия: первая разновидность была просто «вином», а вторую нежно величали «чачей». Опытный в межнациональных отношениях Дядя-Вадя выбрал первую, а я, старый водочник и дурак, вторую. Трапеза продолжалась неопределенное время, так как я абсолютно не помню, как и когда она закончилась – чачу нельзя пить как водку, а возможно, просто нельзя пить. По крайней мере, мне. Проснулся я по алевтининой причине – ну, просто невмочь! Но, открыв глаза, ничего не увидел. Я попробовал пальцами раздвинуть их шире, но кардинальных изменений не последовало. Как говорят китайцы, я оказался черной кошкой в черной комнате.

– Дяденька-Ваденька, – заскулил я, – где это мы?

Ответа не последовало. Я встал с кровати (если это была кровать?) и, сделав несколько шагов, уперся в стену. Как выходить из лабиринта, я знал по занимательным книжкам Перельмана: следует, не отрываясь от стенки, двигаться в одну сторону. Первым нашлось закрытое окно, в котором была все та же беспросветная темень. Вторым тоже оказалось окно. Силы были на исходе, комнат, в которых было больше двух окон, я сроду не видел, и уже со спущенными штанами нащупал ожидаемый дверной проем. Но, ужас, это опять было окно! Со слезами на глазах я распахнул его, и мощная струя через пять минут вернула меня к жизни. Обессиленный организм требовал немедленно вернуться ко сну, я повалился на пол и провалился в тартарары.

Пробуждение наступило не сразу, а после непродолжительного катания моего тела по полу ногами Дяди-Вади с поливанием головы из кувшина. Я лежал под третьим окном огромной четырех (!) оконной комнаты, и первое, что я понял, что до двери при движении по стенке было еще метров сорок.

– Живут же люди, – виновато ответил я на длинную матерную тираду о вреде алкоголизма из уст умытого и побритого Дяди-Вади.

– Иди по лестнице вниз и сразу направо в машину. Мы уезжаем, – зло произнес катала-поливала.

– Почему, а завтрак? – взмолился я.

– Останешься без завтрака, сволочь. Ты наказан! – поставленным голосом бывшего пионервожатого пролаял гражданин начальник. – Быстро!

Качаясь полевой былинкой из стороны в сторону, я с трудом выполнил приказ, и уже через минуту мы мчались по горной тропе. В машине Дядя-Вадя молча протянул мне на заднее сиденье бутылку воды, я жадно ее выпил и тотчас снова провалился в тяжелый пьяный сон.

Проснулся я уже вечером и на равнине. Все еще злой пердуновод выдал мне кружку кефира с булкой и кратко изложил валунам на обочине состав моего преступления. В лицо мне он не смотрел, ему оно было противно. Опуская ненормативную лексику обвинительного заключения, суть содеянного была такова.

Застолье удалось на славу: десяток аксакалов, видя такого мастера выпивки, как я, видимо впервые, при трепе с моей стороны о том, что я, пока не отстреляю двух кувшинов такой замечательной чачи, не уйду с поля боя, причем сам, начали заключать меж собой пари, что самогон свалит меня и половиной кувшина, ну, кувшином, ну, полутора кувшинами, но никак не двумя.

Дядя-Вадя, якобы, уговаривал прекратить состязание, оберегая мое здоровье, но аксакалы спорили не просто так, а на мешки мандаринов, и вошли в раж. Соревнование я выиграл, уже не ворочая языком, но нокаутом, и если бы не ночной пассаж в окно, то мы бы обеспечили дефицитными витаминами не только своих новорожденных, но и всех их одногодок в городе Саратове. Победителя торжественно отправили в четырехоконную хозяйскую почивальню, проигравшие старики из вежливости продолжили на пару часов застолье, восхваляя такого невиданного героя, и разошлись с довольным цоканьем. А хозяева постелили себе постель во дворе и легли спать точно под тем окном, откуда я вел прицельный огонь из водомета. Горная абхазская ночь всегда славилась своей темнотой, и Герой Труда Валентина Ивановна никак не могла убедить пьяненького Бахуса Сулеймановича, что на них льет не дождь, а что-то иное. Что и рассекретила на ушко старому другу Дяде-Ваде поутру. Его решение возникшей проблемы нам с вами уже известно.

Простил меня дружок мой сердешный только через три дня, после того, как я спас жизнь его любимого голубого пердуна. С ходу осилив Рикотский перевал, мы спустились по Военно-грузинской дороге в долину воспетой многими поэтами реки Терек, где и остановились на ночевку. Воспевать этот ручей, каким мы его увидели, можно только фантастическому таланту – мы встали прямо у берега: до другого берега был метр в самом широком месте. Разогрев тушенку и выпив чаю (Дядя-Вадя мстил мне трезвым образом жизни), мы разложили сиденья, влезли в спальные мешки, накинули на крышу брезент от слепящих утренних лучей солнца и завалились спать. Когда я трезв, то, в отличие от Дяди-Вади, сплю очень чутко, и меня разбудил некий странный, дотоле неизвестный мне шум. Я открыл оконце, отодвинул тряпку и увидел... Что я увидел! Раскидывая во все стороны камни, ручей заполнял бурный горный поток! «Бережок» был руслом этой дикой реки, и наша машина уже на пол колеса была в воде. В секунду я разбудил Дядю-Вадю, сорвал с него спальник и усадил с еще закрытыми глазами за руль. Сам же отважно прыгнул в бурлящую воду для толкания нашей амфибии. Рев мотора слился с ревом водителя, и эти 140 лошадиных сил плюс одна нечеловеческая моя вынесла нас на сухое еще место, где я вскочил на ходу в машину, и мы на не поднятых сиденьях умчались от неминуемой гибели. Я был дважды доволен: спас жизнь и был навеки прощен своим другом за неумение пить чачу. Ча-ча-ча!

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 30 (45), 15-21 августа 2003 г.