Открытие мероприятия затягивалось. На глазах переполненного зала из президиума Российского Еврейского Конгресса по-английски исчез мессир Гусинский – явно встречать некую сверхзначительную персону. Мы с непривычным к такой таинственной атмосфере вторым после меня делегатом от Саратовской области Мишелем Эпштейном вышли из зала в фойе покурить. А может быть, и выпить. Этого добра в московском Президент-Отеле хватало. Стоим в размышлении. Вдруг появляется стайка джентльменообразных. В центре депутации похохатывает в обнимку с медиа-магнатом сам Виктор Степанович Черномырдин – премьер-министр и, как выясняется, жидомасон. Ну, думаю, настал мой час!

– Замри, Мишель! – сквозь зубы шепчу земеле. – Сейчас нам обоим будет хорошо!

И походкой пеликана отчаливаю навстречу VIPам, приветственно растопырив руки.

– Виктор Степаныч, дорогой, сколько лет, сколько зим!

Должен заметить, что мы с премьером не только почти ровесники, одеты прилично, но и пузами схожи. Происходит то, чего не могло не произойти. В.С. зеркально растопыривает свои руки, отрывается от протокольной и добровольной охраны, подходит ко мне с юношеским ускорением, прищуриваясь, быстро читает на моем бейдже ФИО и говорит замечательным баритоном (помните – «Здравствуй, Басаев»?):

– Глейзер, Володька? А ты-то здесь какими судьбами?

– Укрепляю союз родного Оренбурга с родными эренбургами! – острю я.

– Да, где только не встретишь старого друга! – говорит счастливый премьер подошедшей свите. – Ладно, звони-заходи. У меня здесь всего полчаса. Договорились?

– Договорились, я тебе звякну!

И расстаемся друзьями.

Сигарета до самого фильтра истлела во рту остекленевшего Эпштейна.

– Володичка! Ты что, и Черномырдина знаешь?

– А кто его не знает, Мишель? Это он меня впервые видит!

Праздник нерушимой еврейско-советской дружбы продолжился на Поклонной горе, куда на автобусах-мерседесах с затемненными стеклами нас доставили от Президент-Отеля. Там торжественно открыли мемориальную синагогу в память жертвам Холокоста. Событие из ряда и вон выходящее.

Рассадили нас на разноцветные пластмассовые стульчики перед столом президиума под голубыми полотнищами с давидовым шестиконечником за спиной сидящих и выступающих. Они состояли из всех наших – магната Гусинского, сидельца Щаранского, Кобзона в парике, Лужкова в кепке, Ельцина пока ещё в форме, американского посла, пары раввинов и тройки богатырей из президентской охраны. За минусом последних, каждый толкнул подобающую речь, и все строем последовали в новостройку. Сначала мне все понравилось, а потом понравилось еще больше.

По обе стороны молельного зала были возведены стелы, на которых золотыми буквами величиной в аршин (слева – по-русски, а справа – в переводе на иврит) были написаны до боли знакомые слова. Я подошел к близстоящему раввину и подёргал его за пуговицу.

– Учитель, – вежливо спросил я, – а кто автор этих щемящих слов?

– Об этом знают только двое, – национально затемнил ответ ребе.

– Кто же они? – с не менее национальной настойчивостью переспросил я.

– Автор и Господь! – опять же национально вывернулся раввин, достал серебряный портсигар в каменьях, указывающий собеседнику на окончание разговора, и удалился в курилку.

Тут я увидел бывшего офицера конвойных войск МВД М.А. Эпштейна, громко спорящего в нецензурных выражениях с знаменитым адвокатом Генри Резником о прозрачности границы добра и зла. Я пожалел либерального защитника, когда-то моего пионервожатого, которого, на его седую голову, еще в буфете отеля познакомил с новым русским Мишелем, ярым защитником ночных допросов с пристрастием конкурентов по бизнесу, и подозвал экс-конвоира к себе.

– Мишель, хочешь быть третьим? – задушевно спросил я старого собутыльника.

– Это смотря какая компания, – обнаглевши от соседства с членами президиума, проворчал спорщик.

– Не дай дуба, дружище! – задрал я нос. – Ты, я и Господь Бог!

– Не понял? – сказал Мишка.

– А я тебя «на понял» и не беру. Ты без тёмных очков золотые буквы прочитать можешь?

– Ну и что, – прочитал по слогам короткий текст Эпштейн, – что особенного-то?

– Да это мой собственноручный шедевр, сравнимый только с аналогичной надписью на кремлевской стене. Между прочим, тоже авторский – Ольга Берггольц сочинила. Помнишь, коротко и ясно: «Никто не забыт, ничто не забыто»? А здесь то же самое, только вид сбоку и про евреев.

– Володичка, не парь мозги! А где подпись под документом?

– Ты что, кент-мент, мне не веришь?

– Докажи, поверю! Я тебе не премьер зашкаленный.

– Звони нашей секретарше в Саратов!

– Зачем?

– И спроси ее, что коллега Глейзер отправлял полгода назад факсом Гусинскому!

Вышел Эпштейн на улицу, достал дефицитный в ту пору сотовый телефон величиной с транзисторный приемник, позвонил в родную фирму «Рим», а секретарша ему факс и зачитала – слово в слово с золотой надписью!

– Ну ты, Володичка, даешь! В один день – пионервожатый Резник, председатель Совмина Черномырдин и еврейская кремлевская стена. Мне хватит со вчерашнего похмелья. Идем в кабак за мой счет. Заслужил!

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 16 (78), 23-29 апреля 2004 г.