И мой дядя «честных правил». Жил в Киеве, работал в местном «Интуристе», вследствие чего считал себя человеком с манерами и столичным вкусом. Навещая летом престарелых родителей в Анисовке, время от времени испытывал насущную потребность «привести себя в порядок».

Ближе, чем в Энгельсе, решить эту задачу было сложно. Подозреваю, что бездетный в то еще время родственник брал меня с собой для солидности. По этой причине время от времени счастливо прерывалась деревенская ссылка недоросля, и мы ехали «в город». Нашей целью был визит в парикмахерскую гостиницы «Волга». Иногда здесь стригли и пацана, но основным объектом внимания покровского цирюльника был, конечно же, дядюшка. Он отдавался мастеру по полному прейскуранту: модная стрижка, бритье с горячим компрессом и последующим массажем. С учетом хороших чаевых дядю держали за редкого, но солидного клиента, которого полагалось встречать словами: «Давненько вы у нас не были».

От тех поездок запомнились тяжелые плюшевые занавеси в холле гостиницы, неизбывные пальмы в кадках и автоматы: с газированной водой, с газетами, и отдельно, на стене у входа в парикмахерскую – с одеколоном и треснутым зеркальцем. В прорезь опускалась монета, после чего нужно было успеть подставиться под щедрую дозу «Шипра» из пульверизатора.

Покидая гостиницу в центре Покровска (почему-то в советское время люди между собой называли город именно так), я никогда не обращал внимания на соседний, невзрачный двухэтажный дом дореволюционной постройки. И уж тем более не мог знать, что годы спустя буду близко знаком с одной из обитательниц, подробно вникну в необыкновенную историю ее семьи...

В университете всегда знали, что доцент Ирина Александровна Макеенко, много лет руководившая кафедрой романо-германской филологии, родилась в Тулузе, в семье эмигрировавшего во Францию белогвардейского офицера. Но до 1990-х годов тема эта была, мягко говоря, не популярна. Открылась она после известных перемен, уже в новой России. У тех, чьи родные были репрессированы, появилась возможность добиваться реабилитации. Для этого нужно было написать заявление в прокуратуру. Но сначала – найти дело в местном архиве КГБ.

Дело отца Ирины Макеенко нашлось довольно быстро. Но знакомиться лично она с ним не захотела – слишком тяжелы были воспоминания об аресте и обо всех сопутствующих этому событию драматических последствиях. Вот почему по просьбе (и по доверенности) Ирины Александровны изучать архивные документы управления МГБ СССР по Саратовской области отправился журналист. Так я увидел дело бывшего дворянина, штаб-ротмистра врангелевской армии, а в советское время еще и юриста треста животноводческих совхозов Александра Алексеевича Соловьева. Дело состояло из постановления на арест, списка конфискованных вещей, протоколов допроса и справки о вынесенном приговоре. Многое из этих документов позже вошло в книгу воспоминаний Ирины Макеенко «Девочка из Тулузы» (издательство СГУ, 2005).

В газетной статье не получится подробно рассказать о необыкновенной судьбе этого человека. Он окончил юридический факультет Петербургского университета в канун Первой мировой войны. Практически со студенческой скамьи пересел в седло кавалериста. В феврале 1917 года в звании подпоручика выпустился еще и из Николаевского кавалерийского училища. Ну, а дальше – классическое «хождение по мукам»: революция, разброд в армии, краткий отпуск в Тамбов, служба в коллегии адвокатов. Сначала в городе красные, потом белые...

В 1919 году в составе частей генерала Мамонтова отступал из Тамбова, зачислен в 61-й Донской казачий полк. Потом с боями – в Новочеркасск, Ростов, Екатеринодар, Новороссийск. После тифа – возращение в строй, теперь уже в 8-й казачий добровольческий полк армии Юга России под командованием барона Врангеля. Штаб-ротмистра получит уже в Константинополе. Но присвоение нового звания было скорее моральным поощрением – белое движение завершало свой «бег» из России.

Соловьев в полной мере разделяет судьбу своих соратников: до 1921 года – Стамбул и комендантская команда на острове Проти. При первой возможности, благодаря содействию чешского президента Масарика, отправляется в Прагу учиться в русском университете, специально созданном для таких, как он, молодых эмигрантов из России. У него стипендия в 500 крон. А учителя! Для российских гуманитариев их имена и сейчас звучат как набат: Алексеев, Лосский, Новгородцев... Александр Соловьев вступает в Студенческий союз, членом которого, между прочим, был и муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон.

В Праге он женится на приехавшей из Бессарабии за образованием Симе Боздаревич. С ней Соловьев в 1924 году и перебирается в Париж. Но после войны в обескровленной стране, где бывшие русские генералы садились за руль такси, найти работу почти невозможно. И его двойное юридическое образование здесь тоже никому не нужно. После многих мытарств, описание которых мы пропустим, уже в начале 1930-х годов молодая семья поселяется на ферме в деревушке Верне под Тулузой.

Два десятилетия спустя, в Саратове, отвечая на вопрос следователя, Александр Алексеевич сообщит: «До 1947 года арендовал ферму, имел автомобиль и материально в помощи не нуждался...». Тема помощи всплывет не случайно. Во время Второй мировой войны общество русских эмигрантов расколется. Непримиримые к советской власти члены Российского Общевойскового Союза (РОВС) такую помощь иногда получать будут. Но у Соловьева иной выбор – он становится членом Союза советских патриотов. После победы СССР в войне с фашистской Германией, во время которой погиб его сын от первого (очень раннего) брака, Соловьев с единомышленниками не оставляют надежды вернуться на родину, разыскать родных и, по возможности, забыть о своем прошлом. Это удается в 1947 году, когда советское правительство официально приглашает своих бывших сограждан вернуться. Едут со всех концов мира. Из Америки – на пароходах, из Франции – в эшелонах с товарными вагонами. Им разрешают брать скарб, почти не ограничивая в объемах.

Все, что удалось забрать с собой бывшим фермерам Соловьевым – кровати, столы, стулья, посуду, – пришлось втиснуть в две маленькие угловые комнаты на первом этаже старого дома в городе Энгельсе по адресу: Коммунарная площадь, 4, квартира 4. В том самом, у гостиницы «Волга». До революции площадь называлась Покровской (или Базарной), теперь – имени Ленина. В бытность Коммунарной она еще была вымощена булыжником.

Дом (кажется, какую-то контору или магазин) построили покровские немцы, основательно и продуманно. Изначально здесь было даже калориферное отопление. По крайней мере, Ирина Александровна точно помнит, что в стенах были воздуховоды, а в подвале – развалины мощных печей. Советские жильцы отапливались уже немудрено, то есть индивидуально – каждый своей печкой. Такая печка-плита соединяла и две комнаты Соловьевых.

Заметим, что у «возращенцев» никто не спрашивал, где они хотели бы жить. Если же кто и высказывал свои намерения, решения принимались диаметрально противоположные. Хорошо знакомую по Тулузе семью Жарских, с которой Соловьевы ехали в эшелоне из Франции, отправили в Ижевск. Их сын Александр Жарский так и живет в Ижевске, стал художником-монументалистом, членом Международной ассоциации изобразительных искусств. Однокашники по художественному училищу вспоминают: «Он был старше всех, родился во Франции, читал «Юманите» и открывал нам заграницу: учил танцевать запрещенный тогда рок-н-ролл под музыку «на ребрах», рассказывал про странные чудачества западного искусства – абстрактную живопись и другие «буржуазные извращения». С его появлением они впервые услышали имя художника Пикассо и поэта Рембо.

Западное влияние на сверстников уроженки Тулузы Ирины Соловьевой ограничивалось французским дамским велосипедом (второй принадлежал папе). На нем они все гоняли по грязной площади и усыпанному печной золой двору. Часто падали, зола оставляла в ссадинах несмываемые следы. «Мы все ходили с такими татуировками, у меня до сих пор сохранились», – смеется теперь Ирина Александровна. Позже на этих велосипедах семья ездила за город обрабатывать свои участки бахчи.

Мы сидим в университетской аудитории, и Ирина Александровна рассказывает, что в слякотный декабрь 1947 года вид грязного провинциального города, где в названиях улиц латиницей еще сохранились следы Немецкой республики, так и не смог вытеснить воспоминаний о ферме в Верне...

Двумя комнатами Соловьевы пользовались недолго. В следующем после возвращения году Александр Соловьев нашел в черниговском доме престарелых своего отца – бывшего костромского помещика, действительного статского советника, видного деятеля астраханского земства Алексея Николаевича Соловьева. Дедушка прожил с семьей сына ровно год. После его смерти власти задались естественным для того времени вопросом: не много ли на троих две комнаты? Уплотнили до одной. Из нее увели в тюрьму отца. Сюда Ирина позже привела своего мужа, потом принесла из роддома сына.

Коммунальных конфликтов с соседями не было (возможно, потому что не было в полном смысле коммуналки). Хотя иногда можно было услышать во дворе чей-то призыв к атаке: «Да что ты ей объясняешь, она же другой веры!». Под «верой», очевидно, понималось дворянское происхождение и французское прошлое. Впрочем, как теперь уже становится ясным, в дом, где живут пусть и бывшие, но «иностранцы», случайных людей не селили.

Ирина Александровна вспоминает, что публика в основном была интеллигентная. Например, супружеская пара школьных учителей. Рядом, на первом этаже, жила еврейская семья по фамилии Дайн, с двумя детьми. Она была библиотекарем, он служил в редакции. Несколько квартир на втором этаже поначалу тоже были заселены приезжими из Франции. Одной семье со временем удалось перебраться в Саратов. С ними Соловьевы не были близки. А одинокий эмигрант по фамилии Близнюк часто приходил в их квартиру. Сидел, чай пил, ностальгировал. Он явно был разочарован своей жизнью в новой России. Говорил об этом открыто и жестко, вследствие чего в одночасье... исчез. Никто так и не понял, когда и как это произошло.

Году в 50-м наверху поселили еще одну супружескую пару: красавца летчика-испанца Амадо Трильо с русской женой Александрой, которую все звали Шурой. Он был из тех самых летчиков-республикацев, что после поражения Народного фронта спасались в СССР от мести франкистов. С ним Соловьевы дружили. Дружба была настолько близкой, что тоскующий по родине Амадо не скрывал намерений любыми путями вернуться домой. И сделал это. По слухам, нелегально – через Францию. Жена осталась жить в Энгельсе.

Как-то неожиданно дом на Коммунарной площади стал настоящим «гнездом иностранцев». Среди других «русских французов» Ирина Александровна вспоминает какого-то художника, который, наоборот, привез в Россию свою французскую жену: «Смотреть на нее было жалко – 1947 год, город несчастный, грязный, а она выходит во двор в белых перчаточках: «Мне нужно купить люк...». Лук, то есть». Соловьевым она часто говорила, что хочет умереть на французской земле. Неизвестно, удалось ли ей это. А русский ее муж умер в доме престарелых.

Уже после ареста отца наверху поселилась семья художников: Иван Яковлевич Шувалов и его жена, известный скульптор Клара Алексеевна Матвеева. Это она сделала в Энгельсе памятник Льву Кассилю «Фантазер», а также «Крупская и дети». Но больше всего известен ее Гагарин на месте приземления первого космонавта. Даже мать Гагарина, увидев памятник, сказала, что «Юра как живой». Ирина Соловьева-Макеенко часто бывала в мастерской Матвеевой, видела, с какой страстью она работает. Эта творческая одержимость однажды подвела скульптора, и она потеряла фаланги на двух пальцах.

У Клары Матвеевой были необыкновенного, волшебного цвета светлые волосы. Летом она никогда не снимала косынки – боялась, что выгорев на солнце, ее прическа приобретет вульгарно-желтый оттенок. Считалось, что ее муж Иван Шувалов как художник был более талантлив, но... имел слабость к алкоголю, по каковой причине таланта своего так и не развил. Так это или нет, не нам теперь судить, но Клара Алексеевна со временем ушла из этого дома, и от мужа тоже... Две ее младшие дочери умерли, не дожив до совершеннолетия. А старшая вышла замуж и уехала в Америку, куда после перестройки забрала и свою пожилую, 80-летнюю маму.

...Александра Алексеевича Соловьева арестовали в ночь на 8 марта 1951 года. Поводом послужил донос человека, который часто бывал в семье, вел «доверительные» разговоры и слышал, как бывший белогвардеец высказывался об отсутствии в СССР подлинной демократии, был недоволен однопартийной системой, участие в корейском конфликте назвал «военной авантюрой». Невежливо отзывался о литературе социалистического реализма, в частности, поносил за бездарность роман Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды». Но, судя по содержанию протоколов допросов, как раз эти темы следователей интересовали меньше. Куда больше внимания они проявляли к белогвардейскому прошлому Соловьева и к его возможным связям с оставшимися во Франции однополчанами.

При аресте из квартиры на Коммунарной площади конфисковали личные вещи, документы, семейные фотографии, приемник «Филипс». Ну, это понятно. Непонятным осталось, что опасного для советской власти увидели оперативники МГБ в швейной машинке и каминных часах зеленого мрамора...

Александр Алексеевич был осужден на десять лет лагерей с поражением в правах на пять лет по печально известной 58-й статье. Его досрочно освободили после смерти Сталина. Он вернулся домой, в Энгельс, вновь устроился на работу, но через два года умер. Его дочь Ирина прожила в этом доме с матерью, мужем и сыном до 1972 года. Его жена Серафима Васильевна покинула гнездо на Коммунарной площади (теперь уже Ленина) только в середине 1980-х, когда дом стали готовить под снос.

«Нам было трудно в этом доме, и все равно грустно было видеть, когда его сносили, – вспоминает Ирина Александровна. – Как-то в одном французском фотоальбоме я видела похожий кадр – стена бывшей квартиры в разрушенном доме и подпись: Ils ont йtй heureux ici – Они были счастливы здесь...».

P.S.

Этим летом к Ирине Александровне Макеенко приезжали документалисты телевизионной компании Тулузы. Сняли о ней фильм. В декабре будет премьера.