660 дней была узницей лагеря смерти юная Нина Ховрина, арестованная в 1942-м во время облавы на Ялтинском рынке и депортированная сначала на невольничьи работы в Австрию, затем – в Освенцим.

Ныне саратовская пенсионерка Нина Кудряшова вспоминает пережитое.

Сейчас мне без малого восемьдесят, а Освенцим словно случился вчера. Иногда мне кажется, что я ощущаю запах освенцимского дыма, гари, сжигаемой человеческой плоти. В 1943-м году все четыре освенцимских крематория не справлялись с количеством уничтожаемых людей. Железнодорожные пути были подведены прямо к нашему женскому лагерю Биркенау, одному из «филиалов» Освенцима.

Мы уже знали, что фашисты не оставляют ни цыганам, ни евреям почти ни малейшего шанса, сразу же отправляя их в душегубки. Случалось, что ядовитого газа не хватало, и тогда несчастных заставляли копать рвы и сбрасывали их туда, даже не «расщедрившись» на пулю. Особенно часто в таких рвах хоронили заживо маленьких детей, а иногда и младенцев.

Не забуду никогда наш освенцимский оркестр. Молоденькие женщины – француженки, полячки, бельгийки, русские в таких же, как у нас полосатых робах и тряпочных туфлях на деревянной подошве, со скрипками и виолончелями в руках ежедневно провожали нас на работы и встречали красивыми мелодиями. Мы еле-еле передвигали ноги, возвращаясь после копания рвов или прополки, посадки каких-нибудь овощей, а мелодии были радостные. Попурри из Дворжака и «Веселой вдовы» Легара звучали часто. Но больше всего я обожала чардаш! По воскресеньям, когда высокие эсэсовские чины разъезжались по своим домам, оркестр устраивал для узников что-то вроде... вечеринок. Одни до предела истощенные люди-тени играли для таких же теней, и это было словно нежное и робкое напоминание о прежней жизни вне ада. Скрипки пели о счастье. Мы, жалкие доходяги в полосатой хлипкой одежонке, с уродски побритыми головами, имевшие в день по 100 граммов хлеба, чашку эрзац-кофе и миску баланды из гнилой картошки, даже пытались слабо пританцовывать, обнимая друг друга под музыку и хохот надзирательниц из уголовниц. Про руководительницу музыкального оркестра говорили, что она была с независимым характером и однажды отказалась играть перед важным чином из Берлина. Вскоре после того, как прошел этот слух, девушка исчезла.

Утром и вечером в лагере осуществлялась селекция. Худой, долговязый, чернявый и носатый доктор Менгеле, доктор-садист, которого страшился и люто ненавидел весь Освенцим, собственноручно сортировал узниц. Те, на кого он указывал хлыстом, отправлялись в печь или – еще хуже – в больничный блок для его экспериментов. Весь лагерь знал, что этот дьявол ставит на людях жуткие опыты, и поэтому матери, у которых Менгеле отнял детей, умоляли русских врачей, работавших в лагере, убить их малышей уколом – лишь бы они не попали в лабораторию Менгеле.

Некоторые узники пытались бежать. Один раз бежала пара влюбленных, но их поймали. Его повесили на плацу в Освенциме, ее – у нас в Биркенау. Каждый раз, когда обнаруживалось, что кто-то бежал, включалась специальная сирена, сигнал тревоги. Для нас, узников, не было ничего слаще этого звука. Всегда думалось: может хоть кто-то вырвется из этого пекла.

Не забыть и ночные селекции. Лай собак, ослепительный свет прожекторов и мы, абсолютно голые, беспомощные на каменном плацу в ожидании своей участи: кого отправят нынче в ад? Мысленно я загадывала: дай мне, Боженька, счастья снова услышать наш оркестр, потому что внимать его музыке означало жить: во время казней оркестранты-узники не играли. В период массовых уничтожений фашистами включалось на всю мощь радио, и под военный марш или под сладкий мотивчик «Ах, мой милый Августин» они творили весь этот ад.

Многие не выдерживали голода, публичных показательных казней, постоянного страха смерти, травли живых людей овчарками. Люди погибали, бросаясь на проволоку, сквозь которую был пропущен ток. Некоторым узникам подсобляла Вера во Всевышнего – я слышала, как в нашем бараке подчас сливались в одну множество молитв, как серые, бескровные губы шептали польскую «Аве Мария» и еврейский «Кадиш». И женщина, чье хроменькое пятилетнее дитя погибло вчера в газовой камере, преклонив колени в углу барака, могла еле слышно возносить благодарность Богородице. И молитва была искренней, потому что мгновенная смерть была счастьем: малыш мог долго агонизировать в лапах Менгеле.

У меня был хороший нежный голос, и девчонки-узницы любили, когда я в нашем бараке тихонечко напевала им «Синий платочек», русские романсы. Подружка-хорватка, любившая мое пение, работала на хлеборезке и не раз помогала мне лишним кусочком хлеба, выдавала бесценный «гонорар» за мои песни. А сама она погибла. В лагерный дым превратились многие мои подруженьки-освенцимки. Мне посчастливилось – я дожила до музыки «Катюши», когда в апреле 1945-го немцы погнали нас, узниц, в качестве живого щита от русской армии. Нам, нескольким узникам, во время этого марш-броска удалось бежать.

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 17(32), 8-15 мая 2003 г.