Руки я ломал, как истеричка, раз пять или шесть – поскользнувшись в новой обувке на паркете в страстном танго с прекрасной дамой, бухнувшись в полнейшей темноте в выгребную яму на своей же даче, не удержав домкрата под падающим на бок автомобилем, и т.д. и т.п. А оставшуюся ногу я смертельно ранил в бою.

Руки я ломал, как истеричка, раз пять или шесть – поскользнувшись в новой обувке на паркете в страстном танго с прекрасной дамой, бухнувшись в полнейшей темноте в выгребную яму на своей же даче, не удержав домкрата под падающим на бок автомобилем, и т.д. и т.п. А оставшуюся ногу я смертельно ранил в бою.

Мы культурно выпивали с единомышленниками в кооперативном подземном гараже своего дома, когда туда хуже татарина спустился наш сосед с третьего этажа литовец Альфред. Он был не один, а с возбужденным винно-водочными парами абреком северокавказской национальности. Повод для ссоры был крайне убедительным – мы под аккомпанемент на перевернутом ведре первой скрипки филармонического оркестра маэстро Кузьмина (тогда еще не народного артиста, а простого «засраку» – заслуженного работника культуры) на два голоса с профессором консерватории по классу фортепьяно маэстро Шугомом орали на весь двор чудесные русские куплеты из «Саратовских страданий» -

Из-за леса выезжает
Конная милиция.
Поднимайте, девки, юбки,
Будет репетиция!

Литовец же с эльбрусцем за полбутылки в грубой и неприемлемой форме заказывали «Сулико» на четыре голоса. Сначала мы вежливо указали, что это частный, хотя и кооперативный гараж, а не ресторан «Арагви», потом намекнули на высокие концертные ставки исполнителей. Но все оказалось бессмысленным. Резкое различие в музыкальных вкусах привело сначала к недружественной перепалке, а потом и к драке. Музыканты отбивались ногами – берегли гонорарообразующие конечности. Из солидарности я тоже провел носком ботинка прием бесконтактного карате по яйцам лица горской национальности. Прием оказался бесконтактным не по определению, а потому что я просто промазал. Силой инерции я проделал сальто-мортале и угодил ногой в сливную решетку посреди разворотной площадки гаража. Решетка выдержала, толчковая нога нет.

Так как по правилам кулачного боя схватка продолжалась до первого увечья, пришельцы практически целыми покинули ристалище. Но еще долго из окна третьего этажа доносились отчаянные вопли абрека:

– Наших обычаев хромой гяур не знает: эльбрусца по паху ударить, что папаху отнять! Завтра кунаки с Алтын-горы сойдут, разберутся!

Профессионально гуманные музыканты, с риском для своих прав, на одном из личных жигулей доставили поврежденного друга все в ту же Первую Советскую. Памятуя о прошлом, я сразу начал орать, что хочу грязного гинеколога и ветерана ВОВ Львовскую. Но то ли я сильно выпил, то ли сильно вопил, а может, не приведи Господи, меня посчитали насильником-геронтофилом, гаражная песенка оказалась прогнозной – не конную, но пешую милицию в приемный покой медработяги таки вызвали. Пришлось огородами срочно ретироваться. А была бы она конной, на пяти ногах не ускакали бы.

Обложив распухшую конечность подушками, жена вызвала наутро травматолога доктора Арановича с походным саквояжем. Через полчаса я был в привычном гипсе, как в доме отдыха. Влажная повязка еще парила, когда раздался звонок в дверь, и не предупрежденная жена запустила в квартиру двух наемных кунаков, в соответствии с наскальным сценарием пришедших мстить за бесконтактно поруганную честь земляка. Потея от испуга вместе с гипсом, я начал нагло лгать, утверждая, что мстители опоздали, что до них уже приходили более мобильные киллеры и переломали мне ноги. Солидный доктор Аранович поклялся Гиппократом-оглы и подтвердил навранное, после чего расстроенные и простодушные дети гор вежливо удалились.

Прикованный костылями к круглосуточной любви и заботе, я пьянствовал, капризничал, скучал, ссорился с женой, не находил себе дела, своих романов еще не писал, а чужие уже вызывали стойкое отвращение. В общем, я понял, чем казематы Первой Советской превосходят домашний уют. Я привык радостно приходить домой, но не не уходить из дома никогда. Правы старые эльбрусцы – горные орлы в неволе не размножаются. И однажды, неумело растопырив костыли-крылья, я грохнулся спиной во весь рост и, к счастью домочадцев, угомонился.

Залег я капитально – водку и пиво забросил, перешел на минеральную воду и пил, пил, пил ее ящиками. Речь моя затруднилась, глаза разбежались, а ученый сосед Боровский изменил Родине и скрылся во всем известном направлении, не оставив своего американского адреса. Так что на привычное избавление от недуга вскрытием я ставку делать не мог. Поэтому призвали, конечно, хирурга, но с психическим уклоном – нейрохирурга!

Доктор Файн, не выйдя с мычащим инвалидом на языковой контакт, постучал меня где попало молотком, погонял перед глазами блестящий стальной шарик, обещанный гонорар не взял, сказав, что это не его случай, и предположил, что я крепко нахожусь в диабетической коме.

Доктор Кредер и доктор Анищенко, историк и физик, настоящие друзья, а не какие-то там врачи, на носилках из костылей отволокли убогого в девятую горбольницу, где я после введения стократной дозы свиного инсулина быстро сменил тупое мычание на веселое хрюканье. Глазки тоже начали сходиться.

Нравы не менялись, но времена – да! Мои товарищи по бизнесу, в который я ушел окончательно, бесповоротно покончив с утопиями Песталоцци, просто купили мне у главврача на одного двухместный номер-палату с сортиром и разрешением курить и принимать гостей. Они все, тогда еще живые и дружные, навещали меня постоянно, тащили новую русскую экзотическую еду, подсовывали под подушку невиданные доселе водки, смеялись, дымили и галдели. Мне было хорошо, я шел на поправку.

Молодые, красивые, белые докторши Катя, Таня, Ира и их начальница доктор Солун, красавица из предыдущего поколения, убеждали меня вместе и по отдельности, что диабет – это не болезнь, а образ жизни. Так и назвалась американская переводная книжка, ксерокопию которой мне подсунули красивые докторши. Книга была глупой и нудной и описывала в подробностях размеренную жизнь простого американского идиота-диабетика, образ которой заключался в ежесекундном подсчете сахара (путем изучения своей мочи под микроскопом) и калорий (от которых он должен был отказываться путем сравнения взвешиванием принимаемой пищи и говна, ею образуемого). И колоть, и колоть инсулин, величайшее изобретение ХХ века, спасшее человечество. Я только было хотел ее выбросить, как обратил внимание на отсутствие в ней нескольких страниц подряд. Книга была усечена в том месте, где как раз рассказывалось о спасении человечества. Что если бы не нобелевские лауреаты-изобретатели, все диабетики уже давно бы умерли, но... В этом месте повествование разрывалось. От нечего делать я задумался. Диабетом неспасенное человечество болело со времен неандертальцев. Так почему оно не дало дуба миллион лет назад? Чем оно лечилось до инсулинового избавления? Ответа в книге не было, и он в книге был! И какой! Доктор Катя после настойчивого глазко-строительства с моей стороны принесла с риском для карьеры секретную обрезь. Умирали добропорядочные люди, а выживали... алкоголики!!! Водка – вот в чем заключалось спасение человечества! Но она числилась в советской медицине ядом, и стоила дешевле дефицитного инсулина. Факт этот скрывался только от состоятельных пациентов, так как докторши уже были аффилированы с западными инсулинопроизводящими фирмами и дилерствовали напропалую.

Так я узнал, какой образ жизни у диабетика, и болезнь мне понравилась. С тех пор я колю инсулин только из уважения к Нобелевскому комитету, а лечусь от сахарного диабета старинным проверенным способом – пьянством.

Подвергнувшись за долгое время приятного безделья в дамском заповеднике необходимым стандартным обследованиям, я оказался носителем еще двух хирургических недочетов, требующих оперативного выковыривания. Без доктора Боровского пришлось проделать это в чужом городе Москве с расчетом на кошелек, а не на знакомства. Москва не верила слезам, но цветущим зеленью банкнотам доверяла. Рекламная пауза: ни Первая Советская с мрачными казематами, ни девятая горбольница с прекрасными гейшами, ни даже сауны г. Саратова с интимным массажем ни в какое сравнение со столичным платным медицинским обслуживанием не шли. За баксы в столице были готовы пересадить все твои органы в новую кожу, сменив пол и национальность!

Несколько лет назад, в туманно-альбионный декабрьский день (на улице +17, в доме во всю шпарит отопление) мы сидели на кухне питерской квартиры и квасили с хозяином – другом с редким пятидесятилетним стажем, бородатым и смешливым художником Сенечкой Белым. Жена художника беззлобно заливала постным маслом очередную порцию овощного салата. Зимняя жара уже раздела обоих пьянчуг до пояса, и в ожидании закуски мы любовались потными и немолодыми телами друг друга. Похабных, в хорошем смысле этого слова, чувств они не вызывали.

– Вовка, – задумчиво произнес ваятель, тыча перстом в мой некогда могучий торс, – тебя что, земляки-чапаевцы порубали?

Я аккуратно, чтобы напарника не начало тошнить вареной картошкой с помидорами, описал происхождение каждого из многочисленных шрамов, избороздивших натурщика. Бутылки на анамнез хватило.

Но тут, совершенно случайно, в дом ввалился Питер, сын художника и сам художник, только не местный, а лондонский. Английский верзила, сияя свежим питерским фонарем под глазом, забежал к фазер-мазер попрощаться после ночной попойки перед творческим путешествием из Лондона через Петербург в Москву.

– Петя, – умиленный богемным видом веселого чилда, спросил фазер. – Ты узнаешь дядю Вову?

– Ноу, – на чистом языке своей новой родины сказал гуляка. – А что?

– Как же, как же, – запричитал Сенечка, – это же знаменитый дядя Вова Глейзер из Саратова!

Я начал, как индюк, раздувать сопли, рассчитывая на международную рекламу.

– А чем он знаменит, папа? – уточнил шестифутовый крошка-сын.

– Как чем? – обнимая мое зашрамленное тело, поразился отец эмигранту, окончательно потерявшему связь с Родиной. – У дяди Вовы, Петя, внутри – ничего нет!

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 26 (41), 18-24 июля 2003 г.