Сегодня уже не все посетители саратовского Дома работников искусств помнят, что когда-то он назывался Домом ученых. А из тех, кто помнит, мало кто знает, что в 1920-40-е годы для многих ученых двухэтажное здание на углу Комсомольской и проспекта Ленина (Приютской и Московской по первой прописке) действительно было домом, в котором они жили дружной и веселой коммуной.

По мнению большинства саратовских краеведов, дом этот построен в 1820-х годах. Его первым владельцем был купец третьей гильдии Александр Артамонов. В середине XIX столетия часть дома использовалась под гостиницу «Петербургская», но после пожара владелец сдал ее римско-католической семинарии, которая готовила пасторов для немецких колоний Поволжья.

В начале 1870-х годов дом перестраивается и сдается Окружному суду, а на рубеже XX века его владельцем становится Анатолий Нессельроде, внук известного российского государственного деятеля и любимца Павла I Карла Нессельроде. Внук не подкачал – активно занимался общественной деятельностью, был предводителем Вольского дворянства, гласным Саратовской думы, членом Саратовской ученой архивной комиссии. Есть сведения, что ему принадлежал первый саратовский автомобиль, который он привез из Парижа в 1900 году.

Революция перетасовала не только карты (политические, географические), но и сословия, и весь многовековой уклад российской империи. И все же есть в истории какие-то свои генетические законы. Они утверждают, что в бывшей собственности члена ученой архивной комиссии совсем не случайно поселилась коммуна уже советских ученых.

Одним из обитателей этого «Ноева ковчега» эпохи нарождающегося социализма и неформальным лидером общины был университетский профессор-геолог Борис Александрович Можаровский. В этом году исполнилось 130 лет со дня рождения этого уникального человека и замечательного ученого.

Все наши представления о людях, подобных Можаровскому, неизбежно несут в себе следы мифотворчества новейших времен. В принципе, страшного в этом ничего нет. Один из братьев Гримм, а именно Якоб, считал, что «в любом мифе есть доля правды – ничего, что ее подчас нелегко проверить».

Среди мифов, связанных с судьбой Бориса Можаровского, есть не проясненная, но зафиксированная во многих воспоминаниях история о его революционной юности. Объяснить это можно тем, что по законам советской иконографии дореволюционный московский студент, а затем советский орденоносец, лауреат Сталинской премии, ну просто не мог не посещать подпольных марксистских кружков.

На деле же все обстояло проще. Был юный Можаровский необычайно самостоятелен и независим в суждениях, да к тому же наделен несомненным поэтическим даром и чувством иронии. Еще в саратовской гимназии он довольно часто высмеивал в сатирических стихах учебные порядки. Стишки расходились по рукам, и вычислить автора было несложно. Кульминацией в отношениях с директором гимназии (как рассказывал сам Борис Александрович своей дочери Татьяне, а она – автору этой статьи) был тот факт, что в общежитии надзиратель обнаружил у него книгу Дарвина (предположительно это было «Происхождение видов»). Гимназическая программа той поры не предполагала изучение Дарвина наравне с Законом Божиим. Гимназист не повинился и доучивался уже в Тамбове...

Поступив на медицинский факультет Московского университета, Борис учился легко и охотно, чего и ждал от него отец – бывший инспектор народных училищ в Вольске и Николаевске (сейчас – Пугачев). Увлечения Можаровского никогда не были поверхностными. Не собираясь сделать живопись своей профессией, он берет уроки у известного художника Константина Юона. По воскресеньям и в престольный праздник черная шевелюра Можаровского плавно раскачивается среди хористов самой большой московской церкви – храма Христа Спасителя. И уже не баритон, а густой бас, перекрывая голоса соседей, несет звуки к высоким сводам храма. Его бас-профундо пленяет знаменитого итальянского учителя пения, ставившего голос самой Антонине Неждановой. Итальянец предлагал давать уроки и обещал через два года сделать из Бориса мировую знаменитость. Но молодая душа и свежий ум будущего ученого еще искали способа самовыражения. Под влиянием публичных лекций известного профессора Алексея Петровича Павлова Можаровский неожиданно меняет медицину на геологию.

Свою первую практику он проходил гидрогеологом в Тульском губернском земстве. От этого периода в архиве Можаровского остались листочки стихотворного дневника, полного колоритных сцен, юмора и самоиронии. Их мне показывала дочь Бориса Александровича Татьяна Борисовна:

Только снег сойдет с полянок –
Мужику совсем беда:
В зиму рыщут в поле волки,
Летом – ездят господа.
Слезть в овраг нельзя «до ветру» –
Там геологи сидят
И безмолвно молотками
Камни крепкие дробят.
Для чего? – Господь их знает!
Ищут будто бы руду.
Если так, то что им делать
Возле моста на пруду?
А от них и там проезда,
Как бывает часто, нет.
Говорят, они у пруда
Заметают только след –
А по правде, им законом
Камень велено найти,
Чтобы им по всей округе
Прочно вымостить пути.
Словом, толков ходит много –
Бабы наши говорят,
Будто с будущего года
Отберут у них ребят.
Старый дед Игнат, провидец,
Миру в волости сказал,
Что за их грехи Антихрист
Им геологов послал...

Дипломная работа Можаровского, написанная по материалам практики, сразу же привлекла к себе внимание университетских геологов точностью научного анализа, смелыми выводами и широтой обобщений. Сам академик Андрей Архангельский в своих позднейших трудах счел необходимым сослаться на эту студенческую работу.

Во время Первой мировой войны по согласованию с деканом горного отделения Томского технологического института Владимиром Обручевым – известным ученым и популяризатором геологической науки, будущим автором «Плутонии» и «Земли Санникова» – Можаровского рекомендуют на место ассистента с правом чтения курса палеонтологии. Однако тот отказывается от лестного предложения и возвращается в родные места, на Волгу – изучать геологическую историю формирования Доно-Медведицких, Саратовских и Заволжских поднятий, в которых его особенно интересуют условия создания газо-нефтеносных структур.

После революции ряд ученых Московского университета активно включается в работу созданного при ВСНХ научно-технического отдела. По приглашению Архангельского и Павлова Можаровский возвращается в Москву и назначается начальником геологического сектора Управления водного хозяйства Комитета государственных сооружений.

Сегодня каждый знает, что такое для нашей страны Волго-Донской канал. Идея соединения Волги и Дона принадлежит еще Петру I, хотя осуществлена была только в 1952 году. Но лишь специалисты помнят, что первый подлинно научный материал по Волго-Донскому соединению был отработан именно Можаровским еще в 1919 году. Именно тогда и было принято решение утвердить трассу строительства канала на Сарепту, по каковой сегодня и плавают корабли из Волги в Дон и обратно.

В 1926 году Можаровский с радостью принимает приглашение Саратовского университета, становится его профессором и поселяется с дочерью и сестрой в той самой коммуне будущего Дома ученых. Семья живет на втором этаже, возле комнаты-холла с камином, которой было суждено сыграть важную роль в зарождении будущего клубного содружества ученых. Именно здесь профессор Можаровский в полной мере раскроет свой талант «души общества».

Комната считалась детской. Шум и гам бесконечной ребячьей возни стихал лишь к вечеру. Нередко после ужина на полу расстилался большой ковер, на него усаживались дети, взрослые – на стулья вдоль стен. Борис Александрович садился за пианино и начинался «необыкновенный концерт». Взрослые пели, танцевали, придумывали различные конкурсы и вообще вели себя как дети. Как-то раз Можаровский принес в комнату «волшебный фонарь», в котором вместо пленки была заряжена лента тонкой кальки. На нее предварительно пером и акварелью он нанес свои рисунки. В основном это были иллюстрации к забавным случаям из геологической практики. Показ картинок сопровождался юмористическими комментариями в стихах. В представление включились другие коллеги – все хохотали до слез над проделками немолодых уже, в общем-то, профессоров.

Много раз заглядывал на эти посиделки заведующий кафедрой госпитальной хирургии университета Сергей Иванович Спасокукоцкий – старый знакомый одного из членов коммуны, тогдашнего директора краеведческого музея, профессора-археолога Павла Сергеевича Рыкова. Сын Рыкова Сергей Павлович рассказывал мне со слов отца, что будущее медицинское светило все время боялся, как бы у него не «поперли» калоши, и всегда держал их при себе.

В 1938 году Рыкова осудят по обвинению в «подготовке к свержению советской власти и реставрации капитализма» на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Он умрет во ВладЛаге в 1942 году. Спасокукоцкий счастливо избежит репрессий – еще в 1926 году он примет предложение Второго московского медицинского института имени Пирогова и станет создателем советской клинической школы. Можаровский, несмотря на все свои заслуги, по словам дочери, ждал ареста до самой смерти. Он принял под свое крыло сына опального Рыкова, и Сергей Павлович стал одним из его любимых учеников. Летом 1948 года студент Рыков вернется с практики, из астраханских степей. В подарок он привезет огромный полосатый арбуз и уже на пристани узнает о внезапной смерти учителя в тесной комнате того самого «дома ученых»... Впоследствии Рыков будет много лет работать на кафедре минералогии.

Примечательно, что, возглавив кафедру геологии университета, Можаровский поставил перед собой задачу сделать ее научным центром, который объединил бы усилия геологов Юго-Востока, явился бы настоящей «кузницей кадров» региона. И он блестяще справляется с этой задачей. Борис Александрович был в высшей степени наделен способностью связывать в единый эпический рассказ эпизоды великой биографии Земли. Этим даром, а также глубоким разносторонним образованием и высокой культурой, унаследованной им еще от дореволюционной московской профессуры, была отмечена любая сторона его деятельности. Несомненно, он был ученым, в равной степени приверженным и «алгебре», и «гармонии». Многие саратовские геологи находили потом в своих первых студенческих конспектах строки гётевского «Фауста» и вспоминали, что именно от Можаровского узнали про гениального немецкого поэта, который был еще и незаурядным минералогом.

Можаровский организует в университете геолого-почвенный факультет, научно-исследовательский институт геологии, инженерную лабораторию, геологический музей, библиотеку. Он возглавляет гидрогеологическую съемку Нижне-Волжского края и Западного Казахстана, руководит изучением вариантов створов волжских плотин в районе Сталинграда и Камышина (о результате этих работ он докладывает в присутствии Сталина на заседании специальной комиссии). Его участие в исследованиях геологических условий для проектирования ирригационных работ в Заволжье обеспечило такой запас прочности материалам, что и через полвека мелиораторы обращались к ним как самым надежным.

В годы войны он непосредственно участвует в работах по выбору трассы для железнодорожной ветки на почти уже окруженный врагом Сталинград (в конце 1942 года по ней пойдут поезда).

Но особенно часто имя Можаровского упоминается в связи с открытием знаменитого елшанского газа. Он предсказал саму возможность крупного газоносного месторождения в саратовском Поволжье, и осенью 1941 года его бывший студент Измаил Енгуразов добурился-таки до фонтана! На строительстве газопровода орденоносец, лауреат Сталинской премии профессор Можаровский в дни общегородских субботников работал на равных со своими студентами.

Он любил их и был им предан, они отвечали ему взаимностью. Быть может, потому что сам Можаровский, подобно профессору Преображенскому из «Собачьего сердца» Булгакова, с особым смыслом и чувством достоинства называл себя «старым московским студентом». А еще потому, что, будучи уже советским ученым, орденоносцем, депутатом и лауреатом, честно служа новой власти, никогда не чувствовал себя порабощенным ею. Его поступками всю жизнь руководили разносторонняя образованность, глубокая культура, а также (вспомните Преображенского) «здравый смысл и жизненная опытность».

Через много лет некоторые из его коллег рассказывали автору этих строк, что когда утром Можаровский приходил на кафедру и шел длинным университетским коридором, в руке всегда нес связку ключей, негромко побрякивая ими в такт шагу. Это было что-то вроде условного сигнала. В аудиториях становилось особенно тихо, в лаборатории откладывали в сторону посторонние дела, люди улыбались друг другу понимающими улыбками. Они ждали встречи с ним.